Он был безмерно откровенен и так же безмерно замкнут. Вырвать у него слова, которые рассказывали бы его жизнь, его автобиографию – это было не так легко, как можно думать. Он говорил: «что же я буду рассказывать вам свою автобиографию? Было бы большой распущенностью хотя бы на три минуты останавливать внимание на моей персоне»[897].

Он был безмерно откровенен и так же безмерно замкнут. Вырвать у него слова, которые рассказывали бы его жизнь, его автобиографию – это было не так легко, как можно думать. Он говорил: «что же я буду рассказывать вам свою автобиографию? Было бы большой распущенностью хотя бы на три минуты останавливать внимание на моей персоне»[897].

Здесь уместно привести воспоминания С. А. Ермолинского о М. А. Булгакове, который также свидетельствовал о замкнутости писателя:

Он был общителен, но скрытен. Он был гораздо более скрытен, чем это могло показаться при повседневном и, казалось бы, самом дружеском общении[898].

Он был общителен, но скрытен. Он был гораздо более скрытен, чем это могло показаться при повседневном и, казалось бы, самом дружеском общении[898].

Вновь возвращаемся к лекции Е. Ф. Никитиной:

Но я с гордостью должна сказать, что у меня есть его автобиография, полученная под шумок <…> О ненависти к редакторам – следовательно, нельзя было широко публиковать такую автобиографию. Газета «Гудок» часто слушает у меня лекции, и я сказала им: «Друзья, вы должны что-нибудь передать нам из напечатанных у вас статей М. Булгакова – либо подлинники, либо хотя бы для перепечатки». Они дали его портреты и статьи. От «Гудка» поступила целая папка <…> Что он делал на наших субботах? Здесь он читал свои произведения, как это делали и другие. Как драматург, он ставил у нас пьесы, которые он считал подходящими для этого. Это был театр одного актера. Он исполнял и женские, и мужские роли – и делал это так, что надо было это видеть и слышать: менялся тембр голоса, звучание. Нечто вроде плаща или капота он иногда набрасывал через правое плечо, иногда это была юбка с поясом, получались какие-то цацы. То это была настоящая одежда, был настоящий герой театра одного актера, и удавалось это ему замечательно. Замысел новой пьесы был необычайно интересен. Мы знали, что его пьесы нет, а пока мы слышали его вдохновенный рассказ. Иногда, рассказывая о замысле пьесы, он вставал и говорил: «Позвольте мне дать лепку героя» – и происходила скульптурная работа: его герои начинали оживать. Бывали случаи, когда он читал автобиографические произведения, но никогда не говорил, что это автобиография. Однако близкие люди часто догадывались и предлагали вопросы. Он делал серьезное лицо и говорил все, что угодно, но на этот вопрос не отвечал[899].