А потом случилась совсем уж странная вещь: меня вдруг, как будто ниоткуда, пронзила острая жалость – такая знакомая мне жалость, Ваня. Именно та, которую я всегда чувствую, когда хочу впустить в себя чужую боль. Я не могу ее спутать ни с чем, эту особенную жалость. Знаешь, Ваня, я даже испугалась. Стала оглядываться со своего возвышения – искать, кому здесь плохо и чье страдание просится в меня, но никого такого не увидела и испугалась еще больше – что сейчас в меня вольется чья-то боль помимо моей воли, а я даже не буду знать чья. Я закрыла глаза, замотала головой, пытаясь стряхнуть наваждение, чуть не свалилась в толпу со своей приступки. Потом заплакала, точнее – позволила себе заплакать, надеясь, что от слез станет легче… Хотя, вообще-то, Ваня, я сейчас стараюсь не плакать… Тут, на мое счастье, появился отец Глеб, и я почти упала ему на руки, и так, в обнимку, мы выбрались из храма, ушли подальше от его дверей и сели на ступеньки в голом квадратном дворе, окруженном высокими стенами… Отец Глеб заглядывал мне в лицо, наверное, видел, что я – заплаканная, не понимал почему, не мог догадаться, что на меня нашло. А я сама ничего не понимала и все еще со страхом ждала, что вот сейчас неизвестная боль, которая, казалось, тянется за мной из храма, вопьется в меня. И что я тогда буду делать?.. Но боль не приходила, а необъяснимая жалость потихоньку отпускала, таяла во мне…

Мы с отцом Глебом довольно долго сидели в этом залитом солнцем, раскаленном дворе, и было ужасно жарко. И первое, что я подумала, приходя в себя, – хорошо, что отец Глеб сегодня одет не в свою длинную черную робу, а в легкие брюки и светлую рубашку, а то бы он, бедный, тут совсем изжарился. Мы поднялись со ступенек, вышли из храмового двора, и, наконец, оказались в тени, на узкой улочке, и встали у стены. Отец Глеб дал мне бутылку с водой, и я жадно выпила ее всю и, только делая последний глоток, подумала, что не оставила ему ни капли.

Потом он заговорил, и я понимала, что он говорит наугад: «Ника, кажется, я знаю, что вы чувствуете… Я тоже, когда впервые попал в этот храм, едва справился с разочарованием. Мне тогда бросилось в глаза – как в нем все поделено на куски разными конфессиями, и было так горько, что вот люди хотя бы здесь, хотя бы ради того, кто хотел научить их любви и согласию, так и не смогли, так и не поняли… Но я как-то прорвался через все это – к чуду, которое все-таки светится здесь… И тот, кто сотворил это чудо… Он ведь на этом самом месте простил и продолжает прощать людям все их несовершенство…»