А ладонь у отца Глеба еще не зажила. Там образовался свищ – дырка практически сквозная. Надо будет делать операцию, чтобы ее закрыть, – хирургическую пластику. Но он пока не нашел для этого времени. И, представляешь, ему поставили в эту дырку временную заклепку – не железную, конечно, а пластмассовую – под цвет кожи, почти незаметную. Он сам по этому поводу прикалывается – поднимает руку и говорит: «Клянусь моей дырявой!..» Раньше я его как-то… не воспринимала. Ну ты помнишь. А теперь с радостью вижу – сколько в нем энергии. Причем доброй энергии и какой-то обаятельной – не настырной, не нахрапистой…
Ну а я… Ох, Ваня, хочу со стыдом признаться: я не знаю, чем могу быть полезна Марии, не вижу своего места во всем этом… В отличие от Марии, я не хочу заявлять во всеуслышание, что умею избавлять от боли… Да, Ванечка, я просто трушу. Это я-то – великая и ужасная Ника, бесстрашная укротительница боли!.. И, думаю, не я одна такая. Все это безумие вокруг способности помогать наверняка заставляет многих подобных мне прятаться, таиться, скрывать свой дар. И хотя я понимаю, что Мария хочет помочь именно таким, как мы, хочет защитить нас и объединить, все равно не могу решиться стать ее полноценной помощницей. Потому что тогда мне придется открыто заявить о том, что я тоже кое-что умею. Иначе кем я буду при ней – какой-то секретаршей?..
Ваня-Ваня, как же мне не хватает тебя! Наверно, ты – единственный, кто смог бы меня понять. Что мне делать? Вернуться в хоспис, который опять действует, и, как раньше, потихоньку помогать нашим маленьким страдальцам – тайно, по ночам, под защитой Дины и Саши-Паши? Войти в ту же печальную реку? И что дальше?..
Как странно, Ваня, как странно! У меня на руках умирали дети, и я относилась к этому как к чему-то естественному – ну что ж, болел и умер, такая судьба. И отпускала их почти с легким сердцем… А вот от твоего ухода так тяжело… Необъяснимое ощущение: вроде бы ты не здесь и вроде бы – рядом. И даже ближе, чем те, кто действительно здесь… Знаешь, я тут на днях встретила одного старого знакомого. Точнее, он сам разыскал меня. Случайно увидел в новостях – Мария давала интервью, а я просто мелькнула за ее спиной, но он узнал меня и нашел, приехал в отель… Не видела его два года… Нет, уже даже больше… Шел мне навстречу по холлу отеля, опираясь на трость и сильно хромая. Оказалось, какое-то время назад он хотел залезть на страшно высокую гору в Гималаях, застрял там в буране, отморозил ступни… Так и знала, что он допрыгается со своей вечной тягой к приключениям! Спросила его – зачем явился. Оказывается, пришел узнать: неужели я тоже – одна из этих «избавительниц»… Кстати, Ваня, журналисты придумали для нас дикое словечко – relievers[36]. И оно уже, к несчастью, прижилось. Представляешь – relievers! Так пишут на болеутоляющих пилюлях. А по-русски как сказать? Реливеры, что ли? Кошмар, короче… Так вот, мы с этим отмороженным старым знакомым сидели в холле, и он спросил: «Are you like them? Are you reliever as well?»[37] Мне чуть дурно не стало. Я давай отнекиваться, кричать: «Нет, что ты! Я просто секретарша при них…» Ну, посидели еще. Говорить вроде не о чем, и он, бедный, уковылял… Ты только не ревнуй, Ванечка. Когда-то этот человек, Дэвид, был мне очень дорог. А теперь я даже не стала смотреть ему вслед – как он ковыляет вниз по ступенькам… Что-то со мной случилось, Ваня. Видимо, надо мне искать какую-то новую жизнь, опять начинать сначала… Страшно завидую Ритке… Да, Ваня, ты же, наверно, не знаешь. Наша Ритка жива. И беременна! И, я думаю, можно сказать и так: жива,