— Дак и у нас таньки, — в тон ей отвечал Моторин, подходя поближе и оглаживая ее ласковым взглядом.

— И газы ишо, — сказала девка. — Как пустит немец газу, так все и полягают.

— Никак нет, газы запрещены, — пояснил Моторин. — Молочка бы нам, или кваску…

— А как жа вы говорите, што побили его, а сами вон куда зашли?

— Это мы по домам расходимся, милая, — сказал Моторин.

— Долго воевали, — недоверчиво сказала она. — Отец бабки моей, мой прадед, как ушел, так и вести нету. Ишо до революции было.

Волохов с ужасом, а пожалуй, что и не с ужасом, а почему бы с ужасом, наоборот, с легким даже весельем догадался, что девка говорит о первой мировой войне, которая, по ее представлениям, все никак не заканчивалась; именно ею объяснялись все жертвы и пертурбации, включая колхозы и их последующий крах. В срединной России все давно уже объяснялось войной.

— Ну, теперь заживем, — сказал Моторин. — Отвоевались. Тебя как звать, красавица?

— Ксенией добрые люди называют, — хихикнула она.

— Ну, Ксения, пойдем, выпьем за победу! — сказал Моторин, и все они пошли пить за победу. Конца тут не было увлекательным рассказам про войну. В деревне жило пять стариков да шесть старух, да общая на всех внучка Ксения, чьи родители давным-давно из деревни уехали — тоже, видать, на войну. А куда ж ишо можно уехать из деревни, если не на войну. Прислали оттуда одно письмо, звали бабку Прянишну к себе, но бабка Прянишна для войны была уже старая и никуда не поехала. Если немец придет сюда, так она его ухватом, но чтой-то маловероятно. Никто еще не доходил, даже и в революцию приехал комиссар, плюнул и уехал.

— Ты не серчай, командир, — после застолья сказал Волохову снайпер Моторин, — но я чувствую к этой девице влечение и, если будет на то благоугодное твое согласие, останусь здесь.

Он уже заговорил в местном духе, это было заразительно. Пахло в деревне великолепно, и медом, и дегтем.

— Дак оставайся, — благословил его Волохов и после уютного ночлега на сеновале пошел с неуклонно уменьшающимся отрядом дальше.

Долго ли, коротко ли шел Волохов со своей убывающей гвардией, а только пришли они в следующую деревню, где жил одинокий бобыль с мальчиком. Мальчик был немой, а бобыль глухой и все толковал про какого-то хранцуза. Еще у них была говорящая собака. Правда, при Волохове и его гвардии она из застенчивости не говорила, но смотрела так, как будто при случае могла.

— Хранцуза мы победили, мальчик! — сказал Волохов. — Объясни ты ему, что уже давно победили, теперь не страшно.

Мальчик жестами показал бобылю, что француз не тяжеле снопа ржаного: взял вилы, покидал ими сено, объяснил, что сено изображает француза. Бобыль покивал — значит, понял.