По первым заморозкам той осенью над избушкой пророкотал вертолет. Через кусты, убегая от него, ломилась лосиха с лосенком. «Неужто за ними охота?» – выскочив из избушки, всматривался Станеев. Люк вертолета был открыт. Из него, целясь с колена, стрелял Ганин. Первый выстрел был неудачным. После второго лосиха упала. Теленок, вот этот самый Филька, перепугавшись, кинулся обратно и завяз между двух молодых березок. Вызволив теленка, Станеев взвалил его на плечи, унес и закрыл в корале, нарочно построенном для таких вот бедолаг. Винт вертолета еще крутился, когда из люка выпрыгнул Ганин и, размахивая ружьем, подбежал к лосихе. Следом за ним выбрался медлительный с сонными глазками парень.

– Не промахнулись? – пробасил он лениво, потирая огромною лапой широкий, как башмак, подбородок. – С почином, Андрей Андреич!

– На кровях и выпить не грех, – Ганин достал из кармана плоскую фляжку, налил пробочку парню. Тот отказался:

– На работе не пью.

– Ну, сегодня у нас выходной, Анатолий, – отпивая из горлышка, сказал Ганин.

– Это у вас выходной, – возразил парень. – А мне запишут восьмерочку.

– Тут ты прав... Совесть мучит?

– Совесть? Не-е... Совесть дремлет. Я ей строго-настрого наказал: ты, говорю, чем недовольна – с Андрей Андреича спрашивай. Я при нем состою. Мясом-то как распорядимся?

– Сдадим в столовку. Зачем оно нам? – завинтив пробочку на фляжке, Ганин склонился над лосихой. – Велика ли картечина, а такую зверюгу свалила... Тут где-то теленок бегал – поискать надо.

Но разогнуться он не успел. Наскочивший Станеев рывком оторвал его от земли, завернул руку за спину и сломал бы, наверно, если б Толя не рубанул его по шее красной толстой ладонью. Очнувшись, Станеев сделал попытку подняться, но его, словно щенка, опрокинули навзничь.

– Поучить его, что ли? – лениво, сонно спрашивал Толя, приподнимая Станеева за шиворот. – Не возражаешь, парень?

– Ступай в кабину, – резко сказал ему Ганин и, выждав, когда Толя удалится, спросил: – Что это вы? Зачесались руки?

– Это вы – что! Кто вам позволил? – с ненавистью глядя в спокойное, красивое лицо, перечеркнутое длинными, неправдоподобно черными бровями, закричал Станеев. Он знал, что был прав, и это сознание правоты усиливало в нем чувство унижения, которое он только что испытал, будучи отвратительно, жестоко избитым.

– А мне и позволения не нужно. Я тут хозяин,– усмехнулся Ганин, поглаживая горбатый, припавший к верхней губе нос.

– Вы не хозяин! Вы бандит! – дрожащим от обиды и ярости голосом закричал Станеев и, наклонившись, тронул палевое брюхо лосихи.