На следующее утро она послала свою старую гувернантку в Тамбов, дала ей коляску, чтобы она быстрее обернулась, но, получив в руки лекарство, неизвестно почему стала медлить и ни в первый, ни во второй день не дала его Федорову. В ней был какой-то неясный страх, она вдруг стала бояться Федорова, бояться своей связи с ним. Дважды за неделю, в дни, когда ей было совсем невмоготу, она даже не велела кормилице его пускать, такое давно уже не случалось; вообще его визиты теперь, когда у нее появился опиум, доставляли ей куда меньше радости; она была напряжена, холодна, никак не могла заснуть, и ожидание утра, когда он уходил, превратилось в пытку. По-видимому, это было естественно; сейчас, когда их отношения должны были измениться, она была испугана тем, во что ввязывается, иногда думала, что если бы их роман сам себя исчерпал, была бы рада.

Но назавтра она снова его хотела, снова не могла без него жить и его дождаться, говорила себе, что это ее обычная бабья тревога, обычные нервы, то, что с ней бывает всегда и перед тем, как она начинает большую работу – потому что никогда не знаешь, получится она или нет, и перед долгой связью – потому что жизнь делается другой, а во благо ли, кто скажет. И все-таки даже в дни, когда она любила Федорова, как раньше, страх не уходил; впервые ей предстояло войти в колею, которая куда ведет – она не знала, и из которой выйти, она чувствовала это, она уже не сможет.

Она привыкла быть хозяйкой своей жизни, по этой причине в России так и не вышла замуж, теперь же от прежней свободы предстояло отказаться. Наоборот, вступиться в дело, о котором ей ничего не известно и в котором она не властна. То, что она передумала в последние годы, усталость, которой в ней было всё больше, частью ее подготовили, и всё же принять, согласиться на новые условия ей было нелегко. Недели две она колебалась, тянула, однажды даже испробовала опиум на себе, правда, приняла очень немного, но и такой дозы хватило, чтобы убедиться, что Орсер мало что преувеличивал. Потом, вроде бы уже решившись, не могла придумать, как дать Федорову лекарство, чтобы всё выглядело натурально, и, главное, он ничего бы не заподозрил. У нее был быстрый ум, она любила и умела изобретать, а здесь, что ни приходило ей в голову, она сама же отвергала: то не устраивало одно, то другое. Наконец де Сталь сообразила, что надо просто подмешать опиум в свечи, которые она ставит на крышку гроба, тогда пьянеть и засыпать Федоров будет медленно, почти как обычно, и ничего не заметит.

Наверное, это был действительно лучший выход. Чтобы они выглядели по-фабричному, в городе она приказала купить разные формы для отливки свечей, все, какие есть, но когда их привезли, они ей не понравились, в итоге она велела своему собственному столяру вырезать новые формы, почему – она и себе не могла объяснить, в виде колокольни Ивана Великого. В гостиной у нее висела гравюра со знаменитой колокольней, так что образец у столяра был. Теперь, ожидая Федорова, она день напролет плавила в глубоком блюде покупные свечи, смешивала воск с каплями опиума, заливала его в формы, а потом садилась рядом и не отходила, пока он совсем не застывал. Часто она не выдерживала – воск твердел очень медленно – и открывала форму; он был еще теплый и как живой, когда она нажимала, немного подавался под ее пальцами. Она брала свечу в руки, гладила, ласкала; покупала она дорогие, хорошо пахнущие сорта, запах возбуждал ее, ей хотелось прикоснуться губами, поцеловать эту только что отлитую ею колокольню, но она, боясь испортить, сдерживала себя и клала заготовку обратно в форму.