* * *

Но дар, который он ей принес, был недолговечен; недели через три она вдруг отметила, что и говорит он уже не как прежде; пока еще в его словах не было ничего нового – немного изменился темп речи, немного по-другому он стал ставить акценты и ударения, – но она знала, что то лишь прелюдия. Она не была испугана или подавлена, разве что в первый день – прежде она благословляла опиум, из-за которого мозг его, когда он был с ней, спал, – теперь же она приняла как должное, что в ней ему оказалось доступно всё, не только ее плоть; она приняла это как данность, пожалуй, была к этому готова и потому смирилась так быстро.

Из-за трех недель счастья в ней тогда была готовность прощать всех и вся, в первую очередь, конечно, его; она и потом никогда не забывала, что эти недели дал ей именно он. Нового в том, что он говорил, с каждым днем становилось больше, он как бы предчувствовал, что скоро она родит ему сына и он сделается отцом, говорил очень по-взрослому, иногда, как ей казалось, даже нарочито. Мысли, ощущения, которые в нем раньше были неясными и неопределенными, теперь под ее влиянием оформлялись, приобретали стройность; собственная база в нем была, здесь нет сомнений, и сначала она просто ему помогала: он брал из нее только инструментарий для огранки, для сведения идей в систему.

Но скоро Федоров убедился, что мир его не полон, что некоторые лакуны он сам заполнить не может, – и тогда легко, без тени сомнения в своем праве, стал находить, заимствовать из нее целые куски жизни. Однако надо отдать ему должное: в отличие от большинства ее французских любовников – те, свято веря в ее гений, никогда ничего не дерзали менять – из-за этого настолько грубо и, в общем, на живую нитку соединяли ее и себя, что ей всегда себя было жалко, – Федоров всё окрашивал в свои цвета. То есть он никогда не соглашался быть простым копиистом, послушным учеником; наоборот, беря из нее нужное для очень жесткой конструкции, которую возводил и в конце концов, на исходе их совместной жизни, возвел, – одни элементы этой конструкции были рождены ревностью, борьбой с ней и с ее миром, другие, наоборот, борьбой за нее, но всё замешано на его собственной исступленной вере, он ей самой не оставлял и капли свободы. Обычно де Сталь знала, что откуда идет; в другой раз то, что он брал в ней, так странно им преломлялось, что сама она не могла разобраться и только догадывалась, что за чем стоит. В общем, ей всегда было с ним интересно, иногда она почти с восторгом следила за тем, что он с ней делает. Его ревность особенно поражала ее.