Она спокойно сказала капитану, что в Норвегии бывали случаи, когда женщины своим телом отогревали моряков, выброшенных на берег после кораблекрушения, и что она тоже хочет попытаться. Она велела отнести Кобу к себе в каюту, старательно расстелила постель, раздела его, разделась сама, затем, положив его рядом, обняла всем своим телом и стала греть. Она плакала, говорила ему, что Господь снова соединил их, Господь и революция, говорила, что ехала к нему – и вот не доехала, так и не попала в Тифлис, а здесь они встретились. Она говорила, что всегда его любила и всегда страдала, жизнь ее всегда была неполна из-за того, что его, ее сына, не было рядом, и вот теперь они вместе; она говорила всё это и плакала, говорила и плакала, спрашивала, зачем его у нее отняли, и снова плакала, потом наконец заснула.

На море был шторм, “Эльбрус” сильно качало, они шли против ветра, и паровые машины с трудом вытягивали корабль. Она не знала, сколько спала, несколько часов или несколько суток, просыпалась, засыпала, снова просыпалась, говорила: “Сыночек мой, ты снова ко мне вернулся, жизнь твоя была коротка, ты умер молодым, но ты умер на руках у матери, и ты должен знать, – она говорила по Федорову, – что каждый человек воскреснет, все-все воскреснут, так что смерть твоя не окончательна, не навсегда”, – и плакала, и винилась перед ним, и снова его утешала.

В том же полусне-полузабытьи она поняла, что он опять в ней, что он послушался и вернулся в нее, вошел в нее, и она, чтобы не выпустить его, чтобы он не подумал больше рождаться в этот страшный, жестокий, такой несправедливый мир, инстинктивно сжала ноги. Она чувствовала, как он всё растет, топчется, ворочается в ней, чувствовала, какой он большой и живой, какой он весь ее. А он всё рос и рос, и всё ему было мало места, и она всё уступала и уступала ему, всё ему поддавалась, пускала его всюду, куда он хотел, вся для него раскрывалась. И лишь сильнее сжимала ноги, чтобы только он не покинул ее, не ушел в эту жизнь. Она уговаривала, просила его не рождаться, так и остаться в ней, она плакала и объясняла ему, как жесток мир, зачем он ему нужен, разве в ней ему плохо, разве в ней нет для него места или мало тепла, ласки, нежности? Она гладила его, целовала, ласкала всей своей плотью, всей собой.

И он, уже зная, что она его мать, уже войдя, уже вернувшись в нее, тоже плакал и плакал, жаловался ей, говорил: “Мама, мама, зачем ты тогда меня родила, мама, мамочка, я не хочу из тебя выходить, я хочу остаться в тебе, не отпускай меня, не рождай. Мир зол и жесток; если бы ты знала, как мне было без тебя плохо; зачем ты меня родила?” Он говорил ей: “Мама, любимая, не прогоняй меня, ты моя, моя, ты снова со мной, я снова к тебе вернулся, мама, мама, как долго тебя не было”. А потом они оба понимали, что плохое кончилось, он снова и навсегда в ней, снова они – одно существо, не будет ни родов, ни расставания, и затихали.