— Правда, — повторил он. — Я в порядке.

— Я скучаю по тебе, малыш, — сказал Пенн. — Как бы я хотел быть там!

— Ага, — согласился Клод, — потому что… ты даже не поверишь, папа! В Таиланде есть Золушка! Это совершенно та же самая сказка, только совсем другая!

— Еще бы, — с наигранной небрежностью сказал Пенн, но даже на зернистом экране, даже с неустойчивым вай-фаем он увидел, как вдруг загорелся его ребенок. Как загорелась его дочь. Впервые с тех пор, как случилось то, что случилось, забрезжил какой-то свет. И зрелище было истинной благодатью. Зрелище это было как рваная рана. Между ними слишком много километров, чтобы протянуть руку и обнять ладонями это драгоценное пламя, обвить руками своего драгоценного ребенка. Эту драгоценную девочку.

И он удовлетворился небольшой лекцией:

— Так всегда работают волшебные сказки.

— Правда?

— Они обновляются, и пересказываются, и заново сочиняются повсюду и всегда. Устная традиция. Это и делает их бесконечными.

— Я думал, бесконечными их делает волшебство. Я думал, это делает волшебный доспех.

— Да, конечно, и он тоже.

— Я рассказывал им о Грюмвальде…

— Правда?!

— Да, а что?

— О! Поппи… Клод… Золотко… Мне так… — но тут голос Пенна повело, и он так и не договорил то, что пытался.

— Я очень многого не знаю, потому что никогда не слышал начало этой сказки или не помню его.

— Это твоя сказка, золотко. Теперь это только твоя сказка, которую ты передашь дальше. И тебе ее сочинять. Со временем истории меняются, они перерождаются, становятся чем-то новым, но с элементами того, что было изначально, и элементами того, что еще будет.

— О… — Клод внезапно снова скуксился. — Как я.

— Именно! — Пенн заволновался за драгоценное пламя. — Именно как ты! И это замечательно! Почему перемены тебя печалят?

— Потому что они не означают «стать другим», — сказал Клод. — Они означают «стать разрушенным». Почему что-то не может просто оставаться прежним?

— Некоторые вещи действительно остаются прежними. Например, то, что мы любим тебя, что бы ни случилось.