Колька остановился, вернулся. Нащупал в мешке грудку сахару, сунул в руки мальчонке. А тот, заслышав опять колокольчик, вцепился в Колькин бушлат, просительно захныкал:

— Дяденька, я не вырос еще, не достану… Откройте мамоньке дверь.

Не было слов, чтобы ответить мальчишке, не было сил, чтобы глянуть ему в глаза. Единственное, что смог бы Колька сейчас, это взять пулемет, вогнать побелевшие пальцы в гашетку и пойти по немецким траншеям, не разбирая ни лиц, ни мольбы о пощаде, ни поднятых рук.

Мальчонку увели дружинники. А Колька долго еще стоял, растирая схваченное ознобом лицо.

Лишь пройдя затем с полквартала, он поднял отяжелевшую голову. И внезапно увидел собор: в глубине пустыря, за полуразрушенною оградой с часовенками. На куполе ступенчатой колокольни сквозь налипшие комья снега темнела старая позолота. Святые над заколоченным входом, закатив глаза, смотрели натруженно в небо, словно неопытные добровольцы-дружинники ПВО. А дальше по улице, вровень с сугробами на тротуарах, виднелись перила моста: должно быть, Обводной канал. Значит, дом Елены совсем где-то рядом.

И снова сердце затопила волна, пришедшая с румба вест-тень-зюйд… Вспомнились как-то сразу, одновременно, сплавились в единое чувство и охапка черемухи, и стожарские отмели, и доверчивый шепот Елены о комнате, полной цветов. Почти физически осязаемо выплыли из памяти губы Елены и руки — выплыли не далеким, потусторонним сном, не мечтою, а буднично, по-женски уютно, реальным ощущением жизни. Увидел вдруг множество дней впереди — дней, в которых двое любящих делят уже не только ласку и радость взаимных открытий, но и раздумья, и мужество, даже талант. Весеннее половодье чувств входит в привычное русло жизни, порывы и увлеченность сменяет иная привязанность — ровная, но и прочная, как рост ветвей. Наверное, в этой прочности лишь и возможно познать всю полноту любви. Долгие месяцы, пока шел он к заветному дому на Лиговке, грезилась встреча ему как сплошная хмельная одурь, где нет ни памяти, ни осмысленных слов, — лишь вихревая и ненасытная жажда близости. Сейчас же, когда он стоял, наконец, у дома, ему хотелось именно той спокойной, задумчивой нежности, что дарят мужчинам уже не возлюбленные, а жены, — нежности, в которой нашлись бы место и время и для раздумий, и для того, чтобы поровну разделить муки суровой блокадной зимы. Любовь не только пьянит, будоражит сердце — любовь и успокаивает его. А Колька мужским повзрослевшим чутьем угадывал, что Елена ныне больше всего нуждалась в руке, на которую можно было бы опереться. В нем пробудилась горделивая потребность покровительства, осознанное ощущение своего старшинства — старшинства не любящего мальчишки, а мужа. Видимо, именно это и родило в душе заботливую, всепрощающую до слез, почти отцовскую нежность к Елене.