Вот и памятный ровик, в конце его — камень. Неужели так быстро успела здесь устояться вечная тишина?

Увидел в ветвях осины над Еленкиным холмиком пустое выстуженное гнездо. Ветер мертво шуршал в гнезде, шевеля сухие былинки. К одной из них, пересилив невзгоды, пристало легкое перышко — светлое, трепетное, летучее — невесомая, почти призрачная память птичьего живого тепла. Не так ли выстудил ветер времени и его, Колькину, душу?

Он судорожно всхрапнул, словно его ударил кто-то по кадыку, прижался лицом к морщинистому стволу осины и, уже не в силах сдержать в себе тяжесть накопившихся горестей, глухо, вздрагивая спиной, заплакал.

Глава 17. ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ

Глава 17. ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ

Самой страшной оказалась первая ночь после возвращения на Лисий Нос… Он стоял часовым у склада боеприпасов. С моря, откуда-то из Финляндии, задувал по тусклому льду залива ветер. Над Кронштадтом висела обглоданная стужей луна — было слышно, как ветер с трудом раздвигает ее туманистый мерзлый свет. Одинокие звезды держались подальше от лунной морозной голубизны: в неосвещенных черных окраинах неба. Наверное, им, как и людям, темень казалась в зимних мерцающих далях более теплой.

Молчание фронта вновь оголяло горе, ибо предоставляло время памяти и раздумьям. Лунный свет напоминал порошу, осевшую на черную глубину кладбища… «Где-то в заливе сейчас колышется Рябошапко. Не его ли голос доносит плакучий ветер? Не он ли это стучится из глубины в каменные надгробья торосов?.. Если бы все, кто покоится в братских могилах, вдруг застучали бы кулаками в пласты земли над собой, — гул докатился бы до самых далеких планет… Луна — как выстуженное гнездо. И Еленка под этим гнездом — одна. Совсем одна… Брошенная. Заметенная снегом… Может быть, выпал гребень из ее волос — и некому волосы поправить. Может, ей неудобно лежать, но не во что упереться руками, чтобы сдвинуться. Может, попросту холодно… А он, Колька, бросил ее, оставил. Вокруг него — ветер, движение, далекие вспышки ракет. Даже боль, даже память о мертвых, даже разрывы снарядов — это жизнь. А там… Через час или два его сменят, он уйдет в землянку и, сколько ни думал бы о Еленке, все равно протрет отпотевший ствол автомата. Неужели даже в мелких заботах и обязанностях живых больше смысла, необходимости и силы, нежели в скорби? Не унижает ли это нашу любовь? И неужели он сможет в землянке уснуть, дышать, радоваться курному духу печурки? Забыть о снеге, о ветре над Еленкиным холмиком? Ведь Еленка одна там, совсем одна…

Самое невыносимое — молчание фронта. И неподвижность. И еще — ветер: он дует откуда-то с запада, он — чужой. Видимо, потому ветер так равнодушен к памяти о Елене… Почему молчит фронт? Почему уснули орудия? Эх, сейчас бы добраться до вражьего берега!.. После смены он пойдет к Андрею и скажет, что больше не в силах ждать, что молчание фронта — оскорбительно для Елены. Пусть дает задание, равное смерти. Уж он наполнит черные души фашистов ужасом!