— Жив, дедушка.

— И то слава богу, — снова вздохнул Савенко. — Мы тут при немце тоже со смертию наздоровкалнсь. И вприглядку, и вприкуску отведали.

На берегу, где когда-то шумел колхозный причал, безмолвствовало запустение. Волны гладко накатывались на песок — упругий, слежавшийся, не тронутый ни подметками рыбацких сапог, ни килями баркасов. Казалось, на него не ступала нога человека с той памятной ночи, когда, уложив на днища шаланд раненых, ушли стожарские рыбаки к Скадовску. Такой песок, наверное, был на безжизненных отмелях первозданных морей…

Встречные рыбаки, здороваясь, величали его Николаем Васильевичем, а за спиною, — он слышал, — Лаврухиньм. Раньше так величали, бывало, отца. Что ж? он понимал земляков: отныне в нем, в Кольке, воплощались и сила, и жизнь старинного моряцкого рода. И уважение к этому роду, известному на побережье, люди выказывали в подчеркнутом уважении к нему. Лаврухины, шкиперы и рыбаки, — был теперь он, один. Люди знали и деда его, и отца, верили в них. А ныне хотели так же верить в него, в Кольку. Эту веру надо было воспринять как должное, без ложной скромности, равно как и без позы: как принимают отцовское завещание или напутствие матери. И потому, здороваясь даже со стариками, он смотрел им в глаза как равный, словно подчеркивая: Лаврухины останутся моряками, на них, как и прежде, можно всегда положиться…

Каждый день отпуска заполнен был прошлым. Он установил ограду на могиле матери. Часто заходил к Лемехам, рассказывал старикам о Петре. Но особенно запомнились ему встречи с Люськой.

Он пришел к ней в первый же день. Люська, увидев его, вскрикнула, уронила посреди двора тазик с бельем, на мгновение сомлела. Потом метнулась навстречу, повисла на шее, начала целовать, всхлипывая и радуясь одновременно.

— Посмотри, Петрику, кто к нам приехал! — обернулась она к крылечку, смеясь и плача.

На крылечке сидел четырехлетний мальчонка и сосредоточенно разглядывал его, Кольку, потирая ладошкой жиденькие белобрысые бровки. «До чего же знакомый жест!». И вдруг вспомнил: точно так же потирал брови Петро, когда не мог до чего-то додуматься. «Как же велика преемственность жизни и сила ее, если в мальчонке, не видевшем ни разу отца, родившемся уже после его гибели, пробивается тот же облик: те же привычки и то же упрямство. Даже в этом природа не терпит пустоты!».

Он поднял мальчонку на руки, прижал к лицу, и худенькое тельце чужого сына наполнило нежностью пальцы его, точно коснулась их чья-то нечаянная ласка. Новое, неведомое до сих пор чувство, похожее одновременно на ревность и на почти жертвенную заботливость, шевельнулось в сердце. Он смотрел в мальчишеские глазенки, удивлялся тому, что их живой и спокойный блеск связан прямою нитью с поземкой в зимнем заливе, с грохотом льда, разорванного восьмидюймовками, с кровью Петра, погибшего ради осьмушки хлеба для ленинградских голодных детишек. Эту нить — нить к будущему и к жизни — не смогли оборвать ни годы войны, ни огонь и металл, ни полчища янычаров. Разве во имя таких глазенок не стоило тысячу раз погибать!