— Я уезжала к тетке в Одессу, и ты решил сопровождать меня, — говорила женщина. — Мы стояли на палубе «Альбатроса» и смотрели на огни берега. Они исчезали, как встречные корабли… В ту ночь в каюте «Альбатроса» я стала твоей женой. Утром ты открыл иллюминатор, и к нам ворвались ветер, солнце, шум прибоя. Я спросила тебя: «Это Песня синих морей?»

Старик лежал, закрыв глаза. Из-под опущенных век выкатилась и повисла на щеке скупая слеза. И увидев ее, женщина вдруг вспомнила обо всем, что происходит: человек, с которым прожила она долгую, трудную и счастливую жизнь, умирает, и уже ничем не спасти его. Сколько ему осталось жить — день? Час? Минуту? По сути, с этой смертью завершалась и ее жизнь, потому что там, за печальной гранью, для нее оставалось только бесконечное одиночество старости — без надежды и будущего; одиночество, прервать которое может лишь новая смерть… Женщина судорожно глотнула воздух и уронила голову на грудь мужа.

Городенко слабеющими руками поднял ее лицо. Кивнув на самую крупную раковину на комоде, едва слышно по-просил:

— Возьми…

И когда женщина исполнила просьбу, добавил:

— Приложи к уху…

В нежных, полупрозрачных складках раковины тонко Звенели отзвуки далеких морей. Блуждала вода в кораллах, шевеля диковинные водоросли. Проносился напевный ветер, колышущий паруса и флаги, влекущий корабли и облака к никогда не кончающимся горизонтам. И казалось: отзвукам этим откликаются континенты, подхватывают их, возвышают, и они, ворвавшись в сердца людей, становятся песней, зовущей к светлым и радужным целям, к мужественной, великой борьбе.

Раковина пела. Слушая ее, женщина вновь притихла.

— Это она? — спросила у мужа, хотя в течение жизни спрашивала уже множество раз. И так же, как множество прошлых раз, Городенко отрицательно покачал головой.

— Это ее эхо…

К утру — так же внезапно, как начался неделю назад, — шторм угас. Над Стожарском повисла странная, какая-то усталая тишина. В комнате, в которой лежал учитель географии, равномерно постукивал маятник часов. Таинственно всхрапывали пружины в старом диване. А в медном котелке барометра дремала обессилевшая стрелка, заблудившись между нерусскими названиями безветренных дней и щедрых солнцестояний.

Вместе с тишиной ощутил Городенко слабость.

— Аня, одними губами, проговорил он, — в столе у меня — карты… Среди них и карта с «Потемкина», по которой восставшие вели броненосец. И еще — секстан. А в конверте — письмо… Отошлешь Кольке. На память о старом учителе.

Он затих, стараясь осилить какие-то раздумья или воспоминания. Потом приподнялся на локтях и неожиданно твердо сказал: