Это неправильно.
И я написал ему очередное письмо.
Когда я только вернулся из Ирана, мы много переписывались, пока не сообразили, в какое время нам будет удобно созваниваться. И по сравнению с видеозвонками письма вдруг стали казаться мне ужасно обезличенными.
Ведь в письме нельзя увидеть, как Сухраб щурится, когда улыбается.
Нельзя услышать, как он смеется.
И даже изображение на экране было лишь бледной иллюзией настоящего Сухраба.
Я ужасно скучал по тому, как мы были вместе в Иране.
По разговорам на крыше, когда лучи солнца заливали наше королевство цвета хаки.
По тому, как Сухраб забрасывал руку мне на плечо, словно все парни так делают.
Но теперь мне оставалось только писать ему.
В письме я спросил, как у него дела, выразил надежду, у него все хорошо и он скоро мне ответит. Рассказал о последних матчах по соккеру (теперь на счету нашей команды было десять побед и одно поражение) и о том, что уволился с работы. Рассказал о Лале и о маме с папой. Рассказал о том, что мы с Лэндоном идем на школьный бал.
А в иранских школах устраивают балы?
Еще я написал ему, что неплохо справляюсь – с учетом депрессии. И я надеюсь, что он тоже в порядке, потому что он мой лучший друг в целом мире и я хочу, чтобы он был счастлив и здоров.
О том, что мне страшно, я писать не стал.
Страшно из-за того, что он не звонит и не отвечает на письма. Страшно, что с ним случилось что-то плохое.
Страшно, что он на меня злится. Что я сделал что-то не так.
Я бы жизнь отдал за Сухраба.
В конце письма я просто написал
В Иране Сухраб как-то сказал мне: «Твое место пустовало».