Персик была совершенна, Грейс – нет.

А Персик заслуживала исключительно самого совершенного.

Разумеется, Каталина и Дэниэл не называли ее Персик. Об этом прозвище знала только Грейс, ну и еще Персик. Новые родители нарекли девочку Амелией-Мари, уменьшительно – Милли.

Они всегда говорили, что это будет открытое удочерение. Хотели этого, особенно Каталина. В глубине души Грейс полагала, что Каталина чувствует себя немножко виноватой за то, что Персик станет ее ребенком. «Мы можем договориться о посещениях, – сказала Каталина во время очередной встречи с адвокатом по делам усыновления. – Или высылать тебе фотографии. Как тебе будет удобно, Грейс».

Но как только Персик – Милли – появилась на свет, Грейс себе уже не доверяла. Если она увидит девочку снова, то просто не удержится и заберет. После родов она испытывала мощный прилив адреналина – такое, считала она раньше, происходит только у спортсменов-олимпийцев, – и была практически готова вскочить с кровати, сунуть Персик под мышку и помчаться со всех ног, точно полузащитник – в защитную зону. С дочкой на руках Грейс преодолела бы даже марафонскую дистанцию, и пугала ее лишь уверенность в том, что ребенка она назад не вернет.

Грейс не помнила, как отдавала Персик – Милли – Дэниэлу с Каталиной. Только что малышка была у нее на руках, а в следующую секунду ее уже унесли чужие люди. Теперь она чья-то дочь и для Грейс потеряна навеки.

Но тело хранило память. После возвращения Грейс из больницы тело, выпустившее Персик во внешний мир, затосковало. Запершись в своей комнате, Грейс корчилась в муках, сжимая в кулаке одну из пеленок Персик и давясь рыданиями. Слезы душили, тугим обручем сдавливали грудь, разъедали изнутри. Теперь Грейс не хотела, чтобы мама была рядом, ведь эту боль не могла унять ни она, ни доктора. Тело Грейс извивалось и крючилось на постели сильнее, чем в родах, словно оно, тело, недоумевало, куда девался младенец; пальцы ног заворачивались, руки выгибались. Персик давно вышла из чрева Грейс, но только сейчас ту охватило чувство, будто связь между ними разъединена. Персик уже не была одним целым с Грейс, уплывала все дальше и дальше.

Какое-то время Грейс не выходила из комнаты. Через десять дней счет ему, времени, она потеряла.

Спустя две недели, проведенные во мраке, Грейс спустилась вниз, прервав завтрак родителей. И отец, и мама уставились на нее так, будто впервые увидели, хотя в некотором роде так оно и было. Грейс версии 3.0 («Теперь без ребенка!») пришла, чтобы остаться. А затем произнесла слова, услышать которые родители страшились пуще всего с самого ее рождения. Нет, не «я беременна», или «у меня отошли воды», или «случилась беда», а другие.