Простую эту истину с завидным прямодушием и повторял на разные лады к вящему неудовольствию и раздражению хортистских чиновников и властей Петер Вереш. Повторял в своих рассказах (сборник «На краю деревни», 1940). Доказывал в статьях, произведениях очерковых («Крестьяне Алфёльда», 1935, «Сельская хроника», 1941) и автобиографических («Итоги», 1937). Развивал в повести «Неурожайный год» (1942) и опять в статьях…

Жила в нем с юных лет непокорная, убежденная жажда справедливости. Она, вероятно, и сделала его искателем и глашатаем правды, крестьянской и человеческой. Она побуждала в зимнее время, поджимая ноги на холодном земляном полу, при скудном свете коптилки ненасытно читать, думать и писать об этой стиснутой нищетой и произволом родной и жалкой деревенской жизни; обращать в поисках выхода взоры от Толстого, Руссо и Анатоля Франса также к Золя, Горькому, к Марксу и Энгельсу — к социализму…

Здесь, однако, вставали свои препятствия, почти неизбежно стеснявшие мысль, суживавшие кругозор. Тогда, в 30-х годах, Вереш принадлежал к известному литературно-политическому движению «народных писателей» и вместе с Ийешем, Дарвашем, Палом Сабо, Ференцем Эрдеи стал вскоре одним из ведущих деятелей его демократического, просоциалистического крыла. Но даже лучшие из «народных писателей», светлые головы не без труда пробивались сквозь путаницу иллюзий, которая охватывала их в этой среде. Это была не вина их, а скорее общая беда — все та же историческая беда отсталой страны. Крестьянство оказалось там слишком разобщенным с рабочим классом из-за неправильной аграрной политики социал-демократии, из-за всего государственного курса хортистских верхов, которые в меру собственных сил, кнутом и пряником старались отстранить, отвлечь народ от велений времени.

Эта-то издавна сложившаяся замкнутость венгерской деревни и склоняла тогда вольно и невольно преувеличивать «роль крестьянина» в прошлом и, что рискованней, в настоящем. Весь привычный с детства уклад и круговорот деревенской жизни нет-нет да и начинал казаться если не самой совершенной, то вечной и неизменной формой социального бытия. А все достоинства ее и пороки, равно как сам облик крестьянина, — пусть не общечеловеческими, но исконно своими, кровными, нерушимо «мадьярскими». Нетрудно представить, к какой исторической, моральной и художественной псевдоромантике это подчас приводило у «народных писателей», особенно более умеренных.

Сугубо художественным отрицательным следствием было то, что в самый реализм, ослабляя единство характеров и обстоятельств, закрадывались либо лирическая идеализация некоей вневременной «народности», либо пассивная, останавливавшая историю описательность. Последнее было, правда, связано и с конкретными особенностями нарождения творческого метода: многие «народные писатели» первоначально выступили (а некоторые и остались) лишь строгими документалистами, больше социологически образованными «исследователями деревни» чем собственно художниками.