Светлый фон
тотчас снято, присутствует; ещё один множественность, общего, казалось …но есть одна; уходит вот был ли я любим, и где, и долго ли – зачем вам знать? напечатано, переменчивость небытия; пусто и темно: без три

Тяжким камнем вот-вот ляжет четвёртая. Дознался я, враждебность очаровательная, враждебность военных действий; дознался уже из приключений куперовского шпиона; чтó здесь происходит: мир враждебности просачивается за запертые ставни, враждебности военной и грозной; и в то же время, нечувствительно для читателя, тройка снова туз: от частного, личного, от единичного вновь вверх, к общему; самое загадочное и невероятное здесь то, какою хитростью автор присутствует и в единичном качестве, и в общем: вóт чего никак я не могу понять; и далее, тотчас, он, как Самсон, губя себя, рушит храм: снимает тайну, снимает душу, и великолепным по глупости глаголом надивиться, так и видишь красные губки сердечком, снимает даже возможность мысли о совершенстве, а попутно, щедрость гения, мы узнаём, что не бывает совершенства без тайны; – …душевной тайне изменя, не могут надивиться нами, себя по совести ценя; по совести здесь термин очаровательно рыночный, лавочный, купеческий, замоскворецкий; тут же он, убийственно для любой восторженности, сопрягает восторги и забавны; и уж вовсе между делом, открывает нам ещё одну тайну: что мир, среда, космогония определимы ещё и лексическим рядом; здесь, в новом, чудовищном, крайне неожиданном мире, возможно закабалиться, словечко-то, здесь возможно поступить осторожно или неосторожно… очень милый мир, не правда ли? Алиса в Замоскворечье; термины безумие, иль любовь, здесь не звучат; тут идёт взаимоизъятие сфер существования; ну, посудите сами: надивиться, и – безумие… безумие; а с безумием в лад, так беспомощно, требовательно и по-детски: в награду; и о камень гранёный награды, так уместно сюда введённый, разбивается последняя возможность понимания взаимного: умопомрачительное несовпадение жизни; все заслуги мучений безумия и любви, заслуги страданий: в чьих-то глазах смешны, и смешны непростительно. Убийственный смех. Усмешка убивает; пушкинский Мефистофель усмешкой казнит пушкинского Фауста; чтó есть комическое? комическое, вероятно, есть и прекрасное, и величественное, и возвышенное, и трагическое: но из другой жизни, из другой системы ценностей и категорий, тонко и умнó, чтó нынче несколько смешно; ведь в Псковскóй губернии, как известно, женственным и прекрасным находили чванство, фамильных, то бишь перешедших по наследству, шуток остроту, пороки зуб, нечистоту, жеманство, модный бред и неуклюжий этикет; и чтó же делает в этом разладе миров Александр Сергеевич: он снимает тему вообще, и категорически; он отказывает враждебной, во множественности её, природе: не в жизненности, нет; он отказывает ей в разуме, и в душе: …как будто требовать возможно от мотыльков иль от лилей и чувств глубоких и страстей. Вóт вам! Взгляните, если сумеете взором охватить, – мне, к примеру, это не удаётся: что же творит он с миром в этом отрывке; в четырёх строфах; какие здесь системы отсчёта мира, существующие вместе, в единый миг его дыхания; и сколько их. – Божество, и дьявол. Холодный мрамор, и живая плоть. Жить и умереть. Память души, и запрет её. Совершенство, и ничтожность. Закон, подчинение, произвол. Представление и знание. Текст и чужой текст. Мучение, жажда, безумие. Любовь как желание жизни. Любовь как желание гибели. Враждебность, и необходимость полов. Живая природа чувственная, и живая природа без души. Безумие ожиданий, и невозможность требований. – А что творит он, в тот же миг, со временем: начало жизни, затем прошедшее – своё, и прошедшее – Дельвига, и сон, чтó уж вовсе вне времени, и забвение, которое примиряет действительность и ирреальность, и окончание жизни в жизни, и дознался в прошедшем-нынешнем, и всё это отметает каким-то чудесным временем вечно-настоящим… – И учтите, что всё здесь держится и идёт: непрерывною аллегорией, бесконечным пиитическим шулерством, подменою одного понятия другим; как у индейцев, идущих на охоту: ничто не названо своим именем; но не в этом дело; чтó в имени тебе моём; таится поэзия именно там, где главнейшее не изложимо словами, где главнейшее, контур его очерчен – и ощущением, и умолчанием, глупые люди спросят: а вывод? какой может быть вывод из молнии? не чипай, убьёт; какой вывод извлечь из урагана? чините крыши, если они у вас остались; какой вывод из финского ножа, если он уже у вас в сердце? питалось кровию моей.