Боже мой… он годами сидит в полутьме возле мутной зелёной лампы, чтобы каждую из принесённых рукописей понимать как поле для творчества, десятилетиями он с мечтательной тихой радостью говорит писателям «сделаем так», человек, убеждённый, что на свете бывают командиры полков, приглашающие сержантов на ужин.

…Раскрытый с готовностью блокнотик…

Боже мой.

Я потерянно улыбнулся.

Главный мне улыбнулся ещё раз, таинственным образом прощально, дав понять, что его ждут сержант и его командир; улыбнувшись мне так, Главный зорко, по-маршальски, оглядел Попугая.

– Может быть, – сказал он. – За столом. Тут же будет жена командира. Умная. Опытная. В таких делах. Прошедшая с мужем нелёгкий путь. Дети, мальчик и девочка…

Я чувствовал, что докончить ему не удастся.

В застойном табачном уюте тёмного кабинетика что-то дрогнуло.

Попугай очень коротко двинул зрачками в мою сторону. Главный умолк. Взгляд Попугая, помимо почтительности, выражал нечто вроде покашливания. В подтверждение Попугай опустил на секунду оба тёмных века.

Оборотной стороной щедрости большого артиста является подозрительность. Главный снова посмотрел на меня. Лицо его посуровело. Глаза стали маленькими, лоб невысоким, размытость мечтательных черт исчезла; это было лицо, пригодное к запоминанию.

Главный медленно производил переоценку моей улыбки, поначалу ошибочно принятой им за сотворчество. Улыбка моя стала дерзостью, спокойствие – наглостью, нежелание сесть на диван – вызовом.

– Да, – сказал недовольно Главный.

– Мне идти? – удручённо спросил Попугай.

– Да, – сказал ему Главный. Попугай провинился: он мог сделать глазами, когда я вошёл. Попугай провинился, и Главный к нему был суров.

– Да, – сказал он, сурово глядя из кресла на поднявшегося Попугая. – Не забудьте. Полковник пригласит сержанта домой. И прекратит безобразия!

– Да-да, – сказал, кланяясь, полуседой Попугай, страдал он безмерно; мне было жаль его.

– И нечего тут. А то – ишь!..

– Конечно, – сказал Попугай.

Он очень надеялся не узнать меня; за это я с ним раскланялся.