– Ну-с, – сказал он, – и чем я обязан столь редкостной честью?..

Я быстро подумал: не назвать ли мне отчима папой. Именно этого просьбами, побоями, угрозами и мольбами добивались от меня трое взрослых вот уже год. С течением времени цена этого слова всё возрастала, и я боялся продешевить. Нет, решил я, не стоит. За «папу» я мог получить кое-что и побольше уборщика. Поэтому я привычно миновал обращение и спросил, с тайным ужасом сознавая, сколь грубо звучит мой осипший голос:

– Что такое уборщик?

– Уборщик? – весело изумился отчим. – Да ты его видел тысячу раз!

Я подумал. Жизнь я прожил большую и видел в ней всякое. Но Щербинá в этой жизни мне не попадался.

– Не видел, – сказал я грубым осипшим голосом.

– А ты хорошенько подумай. На улице!..

Я покачал головой. Ни на улице, ни в переулке уборщика Щербину я ещё не встречал.

– Ну подумай! – резвясь, настаивал отчим.

– Нет, – сказал я упорно. – Не видел.

Отчим коротко омрачился, и тень раздражения промелькнула в его лёгком оскале.

– Смотри! – сказал он, распластав на столе лист бумаги, и выдернул из стаканчика бесподобно отточенный карандаш.

Он не нарисовал и половины, а я уже понял, что будет.

– Снег убирать, – сказал я.

– Ну! – оживился отчим. – Ведь видел! Это и есть уборщик. Или снегоуборщик…

Эту штуку я видел. Я часами стоял перед ней, глядя, как ловко, кругами, вправо и влево ходят её железные красные лапы. Светили фонари над мостовой, сыпался мелкий, ситечком, снежок, прогромыхивали, скрипя деревянными кузовами, трамваи, а машина медленно, почти незаметно для глаза ползла и ползла вперёд, и быстрые лапы с негромким уханьем захватывали, захватывали куски от снежной грядки, и лента транспортёра несла снежные глыбы наверх, в темноту, чтобы обрушить их в кузов самосвала, который светил красными огоньками…

– А почему крутятся? – забыв про подводную лодку, задал я не очень понятный вопрос.

– А вот почему, – сказал победоносно отчим и взял второй лист бумаги.

«Кардан», «полуось», «эксцентрик», «шпилька», «принципиальная схема»…