В самом деле, это было ясно, как день. Оторвав от Франции две до фанатизма патриотические провинции, её толкали в объятия всякого, кто подавал ей надежду на их возвращение, и делали её своим вечным врагом. Правда, Бисмарк, который в этом отношении достойно и добросовестно представляет немецкого филистера, требует от французов, чтобы они отказались от Эльзас-Лотарингии не только в государственно-правовом смысле, но и морально, да ещё даже радовались тому, что эти два куска революционной Франции «возвращены старому отечеству», о котором они и знать не хотят. Но французы, к сожалению, этого не делают, так же как и немцы во время наполеоновских войн морально не отказывались от левого берега Рейна, хотя и эта область отнюдь не стремилась тогда вернуться к ним. Пока эльзасцы и лотарингцы хотят вернуться к Франции, до тех пор Франция будет и должна добиваться их возвращения и искать средств для этого, следовательно, между прочим, и союзников. А естественный союзник её против Германии — Россия.

Если обе крупнейшие и сильнейшие нации западного континента взаимно нейтрализуют друг друга враждой, если к тому же лежащее между ними вечное яблоко раздора втравливает их во взаимную борьбу, то выигрывает от этого только Россия, у которой тогда ещё больше развязываются руки,— Россия, которая в своих завоевательных стремлениях тем меньше может встретить препятствий со стороны Германии, чем больше у неё оснований рассчитывать на безусловную поддержку со стороны Франции. Разве Бисмарк не поставил Францию в такое положение, что она должна умолять Россию о союзе и любезно предоставить ей Константинополь, если только Россия пообещает ей возвращение утраченных провинций? Если же, несмотря на это, мир не нарушался в течение семнадцати лет, то не потому ли, что введённая во Франции и в России система ландвера требует, по меньшей мере, шестнадцати, а после недавнего немецкого нововведения — даже двадцати пяти лет, чтобы дать полное число обученных годовых контингентов? И разве аннексия Эльзас-Лотарингии, которая была в течение последних семнадцати лет основным фактом, определяющим всю европейскую политику, не является и сейчас главной причиной кризиса, угрожающего войной нашей части света? Устраните один этот факт — и мир обеспечен!

Эльзасский буржуа, говорящий по-французски с верхненемецким акцентом, этот ублюдочный хлыщ, который щеголяет французскими манерами, как какой-нибудь коренной француз, который смотрит на Гёте сверху вниз и восторгается Расином, но который всё-таки не может избавиться от мучительного сознания тайны своего немецкого происхождения и именно потому должен в презрительном тоне болтать обо всём немецком, так что не годится даже в посредники между Германией и Францией, этот эльзасский буржуа — бесспорно весьма презренное существо, будь он мюльгаузенским фабрикантом или парижским журналистом. Но кто же сделал его таким, если не немецкая история последних трёхсот лет? Разве не были ещё совсем до недавнего времени теми же эльзасцами почти все немцы за границей, особенно купцы, которые отрекались от своего немецкого происхождения, мучительно, подвергая себя настоящему самоистязанию, подделывались под чужую национальность своей новой родины и при этом добровольно ставили себя, по меньшей мере, в такое же смешное положение, как эльзасцы, которые всё же более или менее вынуждены к этому обстоятельствами? В Англии, например, все немецкие купцы, переселившиеся туда между 1815 и 1840 гг., были почти сплошь англизированы, говорили между собой почти исключительно по-английски, и теперь ещё на манчестерской бирже, например, толчётся немало старых немецких филистеров, которые отдали бы половину своего состояния, лишь бы сойти за настоящих англичан. Только после 1848 г. и в этом отношении наступила перемена, а с 1870 г., когда даже лейтенанты запаса приезжают в Англию и когда Берлин присылает сюда свои контингенты, прежнее низкопоклонство сменяется прусской заносчивостью, которая делает нас в глазах иностранцев не менее смешными.