— Да посмотрите же, он загадил весь барьер и весь проход! Я же объяснял вам, что эта зараза очень прилипчива. И поймите же наконец — ему нужен покой, пока не оклемается.

Оба моих собеседника пожали плечами.

— Доктор, как бы вам все это объяснить? — сказал сын. — Шоу-то не отменишь.

— Значит, придется, если вы хотите, чтобы я помог вам. Вы что, не понимаете, что это редкое, ценное животное исчезающего вида? Такое за тысячу миль нельзя подпускать к цирку!

— Но мы же заботимся о нем, доктор. Мы делаем для него все лучшее. Не то что эти черномазые в Африке, которые едят горилл. А здесь у нас он в безопасности.

У меня не было слов. Я вышел из шатра. Ветер кружил метель из бумажного мусора, а над темнеющим морем жалобно кричали чайки. Позади меня раздавались глухие удары барабана, возвещавшего о том, что начался финал.

Но вот представление окончено, сняты костюмы и смыт грим. Пальмони-младший повел меня посмотреть остальных животных. Мы начали с обезьяньего фургона, откуда, как и в прошлый раз, вырывались душераздирающие звуки потустороннего мира. Когда Пальмони в конце концов утихомирил обитателей преисподней, постучав колышком от палатки по железным прутьям, я стал осматривать каждого шимпанзе. Итальянец открывал одну за другой дверцы клеток, за исключением той, где сидел рассерженный самец, и я входил туда, осматривая животное. Это было похоже на посещение камер смертников. Некоторые шимпанзе торжественно сидели у задних стенок своих темниц, другие осторожно выходили и усаживались на пол коридора; сидели, как правило, нервозно. Я был поражен. Каждая из обезьян страдала тем или иным заболеванием. У одной из них был запущенный абсцесс нижней челюсти, развившейся в хроническую фистулу. Другая была почти слепа из-за двойной катаракты. У третьей на голове была опухоль с гусиное яйцо. Но вот распахнулась очередная дверца, и взору моему предстал самый хворый шимпанзе, какого мне когда-либо доводилось видеть. Обитательница клетки, самка средних лет, не могла ни ходить, ни лазить, ни даже сесть — настолько она была слаба. Она могла только медленно ползать на животе. Сквозь редкую черную шерсть проглядывала белая, точно кость, кожа; столь же белыми были ее десны и конъюнктива. Когда я тронул ее изможденную фигуру, она взяла меня за руку и прижалась ко мне. Над каждым местом, где торчала кость, начал образовываться пролежень.

— И давно она у вас такая? — спросил я.

— Какая, доктор?

Я заскрежетал зубами и почувствовал, что одна из коронок, которую я только что поставил, рассыпалась на колючие крошки.