Но как вообще появился хариус в реках Кольского полуострова вместе с другими непроходными пресноводными рыбами? Вот где была загадка! Популярная некогда теория о заселении девственных послеледниковых водоемов рыбой с помощью водоплавающих птиц, к лапкам которых якобы прилипали уже оплодотворенные икринки, давно была отброшена наукой, точно так же как популярные в средневековье представления о самозарождении мух из гнилого мяса или мышей из соломенной трухи. Для того чтобы в каком-либо водоеме могли появиться рыбы, туда должно было попасть по крайней мере несколько пар каждого вида, приносивших потомство и передававших ему непосредственно весь набор имеющихся у них паразитов. Действие это должно было совершаться многократно, до тех пор, пока новый водоем не оказывался полностью заселен рыбой с уже присущей ей паразитофауной в соответствии с гидрологическими и климатическими условиями тех мест.

Этим и объяснялся интерес Митенева к нашей работе. Он надеялся, что археология в отличие от геологии даст ему более точные данные о времени морских трансгрессий и регрессий на востоке Кольского полуострова. Расспрашивая о смене древних культур на полуострове, в Карелии, Финляндии, Норвегии и Швеции, о передвижениях племен, их взаимодействии, он пытался сопоставить археологические факты с микробиологическими наблюдениями. Особенно заинтересовало его мое предположение об истоках и причинах своеобразия древней культуры саамов, в частности, об изоляции полуострова. Как это может помочь моему знакомому в его деле, мне было не совсем понятно. Ведь не саамы же принесли с собой на полуостров пресноводных непроходных рыб, чтобы разводить их здесь!

Каждый из нас, ценя мнение и знания другого, охватывающие такие разные области науки, стремился не просто изложить свои догадки и соображения, но еще раз их проверить, выстроив в максимально возможной последовательности перед придирчивым и в то же время заинтересованным собеседником.

Собственно говоря, для этого я и прилетел к Митеневу в Мурманск, где он заведовал большой и современной лабораторией. Но в Мурманске, как выяснилось, разговаривать нам было некогда. Митеневу надо было провести определенную работу на озере, затерянном среди лесов, которое само по себе было его лабораторией.

Из Москвы я улетел в последнем взрыве золотой осени, шуршащей листом на бульварах, пряно пахнущей запоздалым грибом и тлением в парках, — осени, предвещавшей туман, зыбкую сырость дождя, неумолимо подкатывающуюся слякоть. Самолет ушел в серую мглу облаков, пробился сквозь них к солнечной, морозной пустоте неба и пошел на север над белой клубящейся ватой. Снова землю я увидел, когда мы пошли на снижение. Я ждал ее — такую знакомую, в зеленой щетке тайги, в ярко-синих, гофрированных волной озерах. Но все выглядело иначе. Оцепенелая, с черной водой в провалах берегов, кое-где схваченной коркой первого льда, серыми холмами с черной штриховкой редколесья встретила меня кольская земля. Здесь уже было преддверие зимы, начало «царства смерти», о котором рассказывали руны «Калевалы» и скандинавские саги…