Разговоры у нас таковы, будто здесь не профилакторий, а Академия наук, и математика, физика, медицина, философия, лингвистика — все становится предметом обсуждений в этих стенах. Положим, захожу я к математикам. Но прежде чем я к ним зайду, я должен выразить сердечную благодарность кандидату физико-математических наук, своей жене — женился я уже в профилактории — за непосредственное участие в воссоздании математических бесед. Итак, умственная жизнь математиков бьет ключом, они в волнении. Одного из них санитар собирается уколоть шприцем, но математик, судя по всему, не замечает этого, он продолжает говорить:

— То есть как — куда? — Санитар колет его в ягодицу. — О-ой! — хватается он за место укола, — сюда! Например, из R в R. «Эр» — действительные числа. Пусть она соответствует зависимости хотя бы…

— В каком смысле соответствует? — быстро спрашивает второй математик, — В бурбаковском?

— В обычном. В человеческом.

— Э-э, в человеческом — невозможно. То есть невозможно передать свою мысль точно.

— Сымай брюки, — обращается санитар к этому второму.

— Сказанное на человеческом языке, — говорит он, снимая брюки и ложась, — невозможно воспринять адекватно. Выражайтесь строго. Например, если «эр» инъективно — вы понимаете, что такое инъекция в бурбаковском смысле? — и если «а» (его тут колют, и он вскрикивает) — а! — не пустое множество, то…

— Другую ягодицу, — велит санитар.

— Пожалуйста, — говорит математик и переворачивается.

— Хорошо, — продолжает первый. — Начертим график этой функции и посмотрим, что…

— А что вы подразумеваете под графиком? Каждый график…

У лингвистов между тем доклад.

— Рассмотрим с точки зрения семиотики связь между знаковой системой театрального спектакля и неоднозначной детерминированностью поступков персонажей. Зритель верит всему, так как он принимает условный язык. Представим себе, что на сцене кто-то умирает. Представим случай, когда умирает не персонаж, в соответствии с авторским замыслом, а живой актер, у которого отказало сердце. Зритель, находясь в условиях театрального языка, остается в убеждении, что эта смерть была обусловлена заранее, что она не настоящая.

— Извините, — прерывает докладчика другой лингвист и указывает на одного из лежащих в палате. — Взгляните на него. По-моему, он…

Обитатели палаты подходят к лежащему. Кто-то растерянно констатирует:

— Вы знаете, а он… Он умер, пока мы слушали. Никто не заметил…

— Сестра, сестра! — бросается в коридор докладчик. — Скорее!..

А в палате, куда поместили Обнорцева, Воскресенского, Рихтмана и Райтлефта, говорят, как всегда, о самом насущном.