— Галилео-синайство, — сымпровизировал Азарий, и это им понравилось обоим, и они смеялись, и на все лады Ирена повторяла «ну и ну… галилео-синайство!.. ну, Зорик, ты придумал?..»

Быстро темнело. Шум понемногу затихал, людей, приуставших за день, явно тянуло к отдыху.

— А кому я чищу так много картошки, — спросила Ирена.

— Тут еще две семьи в этой палатке, тоже русские. Ушли к водопадам.

— А тебя оставили на картошку? Бедняга. Один-одинешенек?

— Зато со своей палаткой! Польская. Ты в походы ходила?

— Еще бы!

— Тогда мы сейчас ее будем ставить. Сначала поставим на огонь картошку, а потом поставим палатку, идет?

Но не отвечая ему, Ирена вдруг стала звать:

— Анжела, Анжела! Я здесь, Анжела, сюда, я здесь! — и замахала призывно.

К ним подбежала девочка-подросток лет тринадцати, голенастый лебеденок, длинные худые руки-ноги, бедер еще нет, но два на груди пол-лимончика уже были.

— Ирена Павловна! — строго сказал лебеденок. — Я ее ищу-ищу, а она, пожалуйста: картошку чистит! Стоило, конечно, весь день по жаре тащиться! Картошку можно и дома чистить.

— Стоило, стоило! — ответила Ирена и искоса глянула на Азария: хотелось усмотреть, как он воспринял Анжелу, оценил ли должным образом ее тираду, то есть понял ли, что сказанное было только болтовней и тем ворчаньем, которое воспринимают правильно лишь близкие, свои. Азарий это оценил, и оценил он еще, сколь хорош у Анжелы русский — чистый, без гортанности и акцента, а уж то, что она назвала Ирену с отчеством — такое обращение никем здесь не употреблялось, — было совсем поразительным. — Конечно стоило, — повторила еще раз Ирена. — Видишь, встретила старого друга. Знакомьтесь.

Анжела протянула Азарию руку, и он пожал ее, наклонив церемонно голову и назвав себя.

— Очень приятно, — тоже с церемонностью произнес лебеденок и сделал что-то вроде книксена.

Так у них и продолжалось — болтовня вперебивку, с шутками, словесным каламбуром и безобидным поддразниванием, — уморительно, мило, чуть-чуть глуповато. Но между тем зажгли под картошкой баллончик, вынули и разложили на земле палатку, выбрали место, и вот под командой Азария она установлена — ровно, красиво и прочно. Зажгли и лампу у входа. А едва Ирена объявила, что картошка уже сварилась, пришли те самые две семьи, и все вместе кругом уселись ужинать. Азарию было и хорошо — он жевал с удовольствием, говорил и громко, за кампанию, смеялся, — и было ему тоскливо и беспокойно. Еще полчаса — час просидят они так, шумно и весело, и разойдутся, и он пойдет в свою палатку, и его одинокость, которая без времени и протяженности неизменно длится и длится, поглощая медленно всю его жизнь, опять предстанет перед ним в своем мощном всесилии, а он, беспомощный, будет сдаваться на милость ее, чтоб скорей отпустила его в бесчувствие — в сон. И будет сегодня тоскливее и беспокойней, наверное, чем это всегда, потому что сегодня поблизости милая женщина — не его, правда, вкуса, уж очень она худышка, но до чего своя! — будто сестра, а это, как говорил ему опыт, хуже всего: если вот так, если в женщине видишь сестру, — не будет ничего, и потому-то у них и тогда ничего не заладилось, и теперь, конечно, быть ничего не должно, да еще и Анжела — откуда она? была разве дочка?