Волков я, признаться, не боялся. И скорее потому, что дома у нас было охотничье ружье, из которого мне много раз приходилось стрелять самостоятельно. Более того, отец нет-нет да и брал меня с собой на охоту. Дичи мы, правда, не приносили. И только потому, что не попадалась. Мать говорила, что на меня, дескать, зверь не бежит и что я — горе-охотник… Да отец не обращал внимания на эти слова, и, когда открылась охота на тетеревов, мы снова зачастили в лес. Тетеревов в те годы было много. Вылетали они на опушку — там их токовище — большими стаями. Может, только потому и попадали кой-когда в наш ягдташ. Но моей заслуги в том не было — приманивал к себе косачей отец. Он ловко подражал им, чуфыкая точно так же, как и они. Глупые птицы: подлетают совсем близко, а бывало, даже и на шалашик, наскоро возведенный из еловых ветвей, садились, не замечая того, что в шалашике этом притаился человек с ружьем наготове…

Пас я свиней обычно не один. Федька Ткач, мой одногодок, пригонял двух овечек, Витька Клепень — телка, а Митька Буц и Лодик Медюха никого не пасли, но их не отогнать было от нас. Весной, конечно, хорошо возле костра. А тут еще компания такая. Митька с Лодиком приносили патроны, мы затевали стрельбу: кидали несколько патронов в огонь и отбегали… Трах-х! Трах-х! — рвались патроны, разбрасывая в стороны дымящиеся угли.

Так мы однажды перепугали деда Лаврена. Он часто приходил к пастухам, чтоб покурить, конечно. Своей махорки у него, видать, никогда не водилось, а ту, что приносили хлопцы, курил с охотой, чуть ли не млел от наслаждения… Так вот. Улучив момент, когда Лаврен, грея у костра спину, начал раскуривать очередную самокрутку, Лодик сыпанул в огонь горстку автоматных патронов. Сами мы успели отбежать, даже в межу полегли, а Лаврен не сразу разобрался, в чем дело… Ошеломленный неожиданной стрельбой, он, вобрав голову в плечи, резко метнулся в сторону, но тут же упал — страх сковал его всею, прижал к земле. Самокрутка еще раньше, у костра, выпала изо рта…

Что-то подобное, надо сказать, Лаврен уже и раньше пережил, во время оккупации. Надо же, вздумалось ему попросить у встречного фашистского офицера закурить. Немец поначалу прикинулся добряком — дал ему даже сигару. Обрадовался Лаврен, заулыбался: «О пан, хороший пан, молодец! — хвалил он офицера. — Уж будьте столь любезны, сударь, дайте и прикурить… У нас тут, понимаете, кресалом огонь высекают…» — и стал показывать на пальцах, как все это делается. Немец слушал-слушал его да — раз! — достал пистолет и давай ему тыкать дулом под нос: «Прикуривай, рус Иван!» Затрясся Лаврен. Сигара выпала изо рта. Но немец не отступался: поднял сигару и снова сунул Лаврену в рот. «Прикуривай, рус Иван!.. Прикуривай!» И так муштровал до тех пор, пока Лаврен не поднял руки: сдаюсь, дескать, ваша милость, виноват — никогда больше не стану просить…