В некоторых случаях, – задумчиво пробормотал Уильям, – достаточно самой мысли об обладании.

Но если ты не можешь любоваться, прикасаться к тому, чем владеешь, – сказал Кавалер, – то не можешь ощутить красоту, а ведь именно этого желает каждый, кто любит искусство, – каждый, кто любит, чуть было не сказал он.

Красота! – воскликнул Уильям. – Есть ли на свете человек, более восприимчивый к красоте, чем я? Вам незачем объяснять мне, какие возвышенные чувства она вызывает! Но есть нечто более высокое.

А именно?…

Нечто мистическое, – холодно ответил Уильям. – Боюсь, вы не поймете.

Со мной ты можешь поделиться, – сказал Кавалер, который наслаждался и этой вздорной беседой, и ясностью своих мыслей. Может быть, подумал он, в последнее время они так часто бывали спутаны оттого, что я почти не веду бесед, которые требовали бы хоть какого-то напряжения умственных способностей или затрагивали бы ученые темы. Все превратилось в анекдот. – Расскажи же, – попросил он.

Нужно подняться настолько высоко, насколько возможно, – провозгласил Уильям. – Туда. Я достаточно ясно выразился?

Абсолютно ясно. Ты имеешь в виду свою башню.

Да, если угодно, мою башню. Я удалюсь в башню и никогда больше не сойду вниз.

И скроешься таким образом от мира, который дурно обошелся с тобой и на который ты обижен. Но ведь ты сам окажешься в заточении.

Как монах, ищущий…

Но ты, разумеется, не хочешь сказать, что живешь здесь монахом, – засмеявшись, перебил Кавалер.

Я стану монахом! Но, очевидно, вы не понимаете. Вся эта роскошь, – Уильям махнул изящной рукой в направлении дамасских штор и мебели в стиле рококо, – такое же орудие духа, как хлыст, который монах вешает на стену своей кельи и снимает каждый вечер, чтобы очистить душу!

* * *

Окружить себя изобилием чарующих, одухотворяющих предметов, чтобы обеспечить чувствам постоянную занятость и непрерывно развивать воображение, – это Кавалер хорошо понимал. Не мог понять он другого – коллекционерской страсти, отданной в залог чему-то, что выше искусства, прекраснее красоты, тому, чему и искусство, и красота служат лишь единственно возможным инструментом. Кавалер искал блаженства – но не экстаза. Никогда, при всех своих размышлениях о счастье, не стремился он подойти к той пропасти, что отделяет счастливую жизнь от жизни экстатической. Экстаз не только, как мог бы сказать Кавалер, требует от жизни неизмеримо много, но неизбежно оборачивается жестокостью.

Как сексуальная потребность, когда она становится центром и смыслом существования, и ее стремятся удовлетворить во всей ее пагубной безудержности, так и любовь к искусству (и красоте), по прошествии некоторого времени, может существовать только как эксцесс, как нечто, что изо всех сил стремится превзойти и исчерпать себя.