У Шершенева измерили температуру, — оказалось тридцать семь градусов, взяли кровь. Маленькая сестра, у которой сзади развязались тесемки халата, образовав глубокое декольте — перед дежурством она, по-видимому, сняла блузку, — исчезла за ширмой и скоро прошмыгнула оттуда с бумажкой в руках. Голый треугольник спины был в пупырышках гусиной кожи. Он догадался: побежала с анализом. Лень было сказать, что ли, какая у него кровь? И тотчас вспыхнула неприязнь к этому белому мышонку, с ее в другое бы время милой неаккуратностью с завязками и гусиной кожей на худеньких лопатках.

За окном в сером свете пасмурного дня томились в ожидании тепла и солнца проклюнувшиеся листочки на молодом нескладном топольке. На кусте сирени листья почему-то отливали желтизной. Газон лежал еще мертвый, в прошлогодней жухлой траве.

Шершенев подумал о том, что надо бы позвонить в журнал, а то соберется редколлегия, будут его ждать, нервничать. Может, зам догадается и проведет заседание.

Хорошо, если бы догадался. И он живо представил заседание, спор по статье «Правда жизни и правда литературы». Все будут говорить, и никто не скажет ничего путного.

А что путного можно сказать?

Он вздрогнул от крепкого хлопка двери за спиной. Врач, женщина лет сорока трех, с сильными плечами, вошла энергично, как хозяйка. Это была хирург Анна Афанасьевна.

— Кто будет резать? Вы? — без обиняков спросил Шершенев.

— Может быть, — сказала она неопределенно. Плечи ее устало опустились. — Правда, я только что закончила трудную операцию. И долгую, — добавила она устало. — Боюсь, что придется взяться и за вас.

— А если ничего нет?

— Увидим…

2

Время — его было, может быть, час, а то и больше — все состояло из напряжения. В Шершеневе напрягались и мускулы, и ум, и нервы, и воля. Во-первых, потому, что ему казалось, что он вот-вот свалится с узкого, накренившегося влево операционного стола, и руки, существующие сами по себе от него, крепко обхватили какие-то железные неровные полосы и не разжимались. Во-вторых, потому, что сводило ноги, хотя он и не знал этого; оказывается, коленки все время норовил поджать к животу, но то и дело слышал голос: «Ноги, ноги!.. Не напрягайтесь!..» В-третьих, потому, что ему хотелось держаться мужественно, ничем не проявить свою слабость перед болью, он ведь старый вояка и столько раз лежал на операционных столах. И еще надо было крепко держать себя в руках потому, что в зеркальном круге, опрокинутом над ним, он видел среди белого и неживого полотна лоскут своего живого тела, желто-красного от йода и крови. Там все время сновали уменьшенные до детских размеров руки Анны Афанасьевны, мелькали, как тени, инструменты. В-четвертых, потому, что ему уже хотелось, чтобы аппендицит у него был. Если его нет, тогда на кой черт ему располосовали живот?