– Один вопрос, синьор Вален, – с замиранием сердца перебил старика Джон. – Вы сами выглядите не как пышущий здоровьем и силой человек. Но вы имеете право жить, за вами ухаживают – против этого вы ведь ничего не имеете, правда?

Йозеф Вален подкатился ближе, так близко, что Джону стало дурно от запаха, идущего у него изо рта, и прошипел:

– Я презираю их всех, и эти трусы терпят меня. Я плюю на их жалкое сочувствие, но они это терпят. Так что они ничего иного и не заслуживают. Рабская натура, у всех!

– Ясное дело. Я, кстати, больше терпеть не буду. – Джон встал и отошел на шаг назад. – Мне было неприятно познакомиться с вами, синьор Вален, и я надеюсь, что больше мы не увидимся. Умрите с миром. – И с этими словами он встал и позднее вынужден был признаться себе, что в тот момент ему было все равно, пойдет за ним Урсула или нет.

Но она пошла за ним, он обнял ее и почувствовал, как она дрожит. Старик рассмеялся, и Джон успел услышать, как тот крикнул ему вслед:

– Вы мне нравитесь, Фонтанелли! Подождите, однажды вы еще сделаете то, что нужно…

Потом они повернули за угол, и скрип кресла-каталки заглушил окончание фразы.

– Ненавижу, – пробормотал Джон, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-то другому. – Если кто-то еще раз скажет мне, что я сделаю то, что нужно, я закричу…

– После войны его приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы, – рассказывала Урсула по пути на самолет. – Что, наверное, было счастьем для моего отца, так он смог спокойно вырасти. Он был последним ребенком, два его старших брата погибли в последние дни войны.

– Не понимаю, почему вы вообще от него не откажетесь.

– Я тоже. Почему-то отец не может от него избавиться. Иногда я думала, что он хочет что-то ему доказать. Может быть, что любовь все же побеждает ненависть или что-то в этом духе, понятия не имею. Просто мне всегда казалось ужасным, что мы ходим навещать его в тюрьмах или больницах, а он терзает нас своими изречениями.

Джон выглянул в окно. Сотрудник аэропорта открыл зарешеченные ворота и, приветливо улыбаясь, пропустил их на взлетную полосу, где уже стоял наготове его самолет, который должен был отвезти их в Лондон.

– Как по мне, тебе нет нужды навещать его, – сказал он.

Маккейн объявил, что в течение двух часов ему нельзя звонить. Он сидел перед панорамой омытого дождем, блестящего в лучах октябрьского солнца Лондона, переведя спинку кресла в самое низкое положение, подняв ноги, держа на коленях папку с рядами актуальных чисел, устремив взгляд в бесконечность, и думал о том, как должно умереть человечество. Или, по крайней мере, его самая ненужная часть.