У Петра Алексеевича и в мыслях не было напоминать Пал Палычу, живущему на земле и всегда имеющему ту или иную собственную заботу, требующую неотложных усилий, о каких-то посторонних делах.

– Мне, Пал Палыч, ей-богу, неудобно… – Он и в самом деле чувствовал неловкость из-за бескорыстного, едва ли не родственного усердия, с которым Пал Палыч опекал крошечную пасеку Александра Семёновича (в свои без малого девяносто тесть имел ясную голову, но ворочать тяжёлые крышки ульев, ловить рои и таскать полные мёда магазины ему уже было не по силам – что могли, брали на себя Ника, Полина или Пётр Алексеевич, но это по случаю, наездами, а пасека, даже такая крошечная, требовала регулярного внимания), с такой же бескорыстной готовностью Пал Палыч помогал всему их семейству и в любом другом деле: подыскать работника, чтобы поправить забор, выкосить участок, выпилить лозу по берегу реки или опять же что-то по охоте…

– Вот вы спрашиваете, чего я прихожу и бесплатно помогаю вам с пчалами. – (Пётр Алексеевич действительно уже не раз высказывал Пал Палычу на этот счёт свои соображения: мол, есть силы тянуть дело самому – тяни, нет – закрывай лавочку или нанимай кого-то, а чужих людей, да ещё задарма, не впрягай.) – А я ня только вам, я и другим. Потому что это я ня для вас и ня для них, а для себя… – Пал Палыч дважды ударил себя кулаком в грудь. – Почему для себя? А для того, чтобы прийти туда, в тот мир, – взгляд Пал Палыча скользнул вверх, – и сказать… Вот как пяред Богом пяред вами – сказать каждому, кого там встречу: а мне ня стыдно глядеть тябе в глаза, потому что я нёс добро. Как можно больше нёс добро. А зло… Ну, извини, с им я, как мог, так и боролся – по своему разумению.

Пётр Алексеевич молчал, боясь неосторожной репликой невзначай увести разговор в сторону: слова Пал Палыча неожиданным образом напрямую рифмовались с темой недавнего симпозиума на Кузнечном.

– Вот и с жаной ругаюсь, – продолжал Пал Палыч. – Она мне: «Ты чего день в чужих людях отработал бесплатно? У нас у самих огород, поросёнок – есть куда руки приложить». Что тут скажешь? Из гада рыбину ня сделаешь. – Пал Палыч выразительно пожал плечами и пояснил: – Это я про себя. Или повёз сямью с двумя детьми в Плёссы – это Бежаницкий район – к бабушке… Они с ней повидались, та их обедом накормила, целый им багажник еды собрала – и везу назад. Деньги бяру только на бензин. Я это делаю для чего? А потому что в той сямьи у жёнки был отец – мы с ним так дружили, в таких отношениях были… – Пал Палычу как будто не хватало слов, что случалось с ним нечасто. – Вот я на тракторе с тялегой завяз, прихожу к нему в двенадцать ночи зимой. Мороз, в радиаторе у всех вода залита, если её прихватит – это всё: караул, трактор встал, ня будет ни работы, ни денег. Я, значит, прихожу к нему: «Дёрни меня». Он встаёт, заводит свой трактор, заливает горячей водой, часа два путаемся там, тялегу гружёную отцапляем, и он меня вытягивает. Потом тялегу отдельно. Я ему говорю: «Сколько с меня?» – «А ничего, Паша. Мы трактористы с тобой – завтра я завязну, так ты меня выдернешь». Вот такие отношения.