Все же нужно было приняться за работу. Анемоны и маки, фиалки и нарциссы – да, это именно то, что нужно. Мало-помалу они наполнили корзинку девушки. Можно идти домой.

Но что это? Невиданный до сих пор цветок, алый с большими лепестками, с золотой сердцевиной. И рядом еще один, а там другой, голубой, еще краше того; пунцовый, желтый, синий – все цвета радуги. И их чашечки так разнообразны: то закругляются шариками, то рассыпаются гроздьями, то свешиваются мешочками, то заостряются стрелками. И душистые, душистые – такой запах разве только в саду Зевса слышится, где девы-Геспериды растят молодильные яблоки для богов.

Креуса опрокидывает корзинку: прощайте, анемоны и маки, фиалки и нарциссы! Она рвет новые, невиданные цветы, сколько можно вместить. То-то удивится няня! И рвать нетрудно: цветы сами просятся в руку, вырастая повсюду, где она коснется земли.

Чу, кто-то зовет… Нет, это жаворонки поют. Как звонко, как сладко! Эти трели положительно проникают в душу, вместе с лучами солнца. Весь воздух ими напоен. Он дрожит от них, дрожит…

Все-таки кто-то зовет. Это из пещеры, она явственно слышит свое имя. Нимфы поют – ну да, полдень: это их час. «Креуса! Креуса!» Как сладко плывет это имя по неподвижному воздуху и колышется на волнах солнца, волнах благовония, волнах жаворонковых трелей. «Креуса! Креуса!» А дальше что? «Гимен! Гименей!» Свадебная песнь? Кому? Ей! Ну да – на то и наряд на ней свадебный. Пойте, нимфы – и подпевайте, жаворонки!

Нет, это уже не жаворонки. Звуки слышатся, и воздух от них дрожит, но это не жаворонки. Точно от лиры – только на такой лире ни один смертный не играет. «Гимен! Гименей!» Прозвучало – и оборвалось. Нимфы умолкли: с такими звуками даже они состязаться не смеют. И цветов уже не видно; ничего не видно. Она всем своим существом пьет небесные звуки, они наполняют ее всю. И жутко, и сладко. Нет, не жутко, а только сладко, так сладко, как никогда. Никогда? Уж будто никогда?

Она закрыла глаза – ей припомнился ее сон. «Как чудно, как чудно! Мне кажется, если бы он стал вдруг передо мной – я бы не удивилась».

Она открыла глаза… Он стоял перед ней.

III

Прошли весна, лето, осень; отшумел ненастный Мемактерион, но сменивший его холодный месяц Посидеон после немногих тихих «алкиониных» дней принес еще худшую бурю. Весь день тучи мчались над равниной, задевая Акрополь подолом своей влажной ризы; к вечеру они завертелись, заплясали под свист урагана.

В одной из комнат женской половины, плотно затворив дверь, ведшую в перистиль, грелись у жаровни две старушки – няня Евринома и ключница Никострата. Обе пряли при свете смолистой лучины, и их старушечья речь сопровождала тянущуюся из пряжи нитку.