Вот уже и блаженная Пиерия; Олимп оглашается восторгом ночных хороводов. Наш юноша везде впереди. Кровавая ночь на Пангее забыта; без крови не обходится и здесь; нападающих везде много. Вот уже и Олимп покинут: Пеней пройден, зеленая Осса дает приют дружине Диониса. Слышится уже греческая речь; семья вакхантов делится своими переживаниями с юношей. Он слышит ее рассказы, и грустно ему становится. Не он ли пляшет исступленнее всех? Но как ни просит душа чудес внетелесного бытия – не дает их бог. Чего-то всегда не хватает до полноты мига, до окрыления души.

– Что же нужно? – спрашивает он счастливых товарищей. – Что же еще нужно?

– Нужна страсть, – отвечают ему, – нужна страсть выше страстей.

– Что-то дрогнуло в его сердце. Выше страстей? Кто-то когда-то ему пел про счастливую жизнь ниже страстей; это было так давно!

– Но ведь я же ее познал! – с жаром ответил юноша. – Я отомстил обидчику своего детства – страшно отомстил. Это ли не страсть выше страстей – опьянение мести?

– Для одних – да, для других – нет, мой друг. Ты, знать, не из тех. Жди, пока тебя призовет бог, если он вообще тебя призовет. Недаром ведь у нас слово говорится: много у нас тирсоносцев повсюду, но мало вакхантов.

За Оссой – Офрис; за Офрисом – Парнасе; за Парнассом – Геликон; чуда нет и нет.

Вихрем промчалась дружина исступленных через Фивы; многие тут присоединились к ней – Фивы ведь были родиной Диониса. «А куда теперь? Куда теперь?»

«На Киферон! Там нас уже ждут: наши предтечи уже созвали вакханок». – «Откуда?» – «Из Афин».

И вот они наконец – таинственные ущелия и поляны Киферона. О, это уже не то: наш юноша чувствовал – это нечто свое, родное. О сладкие звуки аттической речи! С какой силой нахлынули они на его душу!

Гудят тимпаны, звенят кимвалы, мелькают руки, мелькают липа – новые лица, но они знакомее старых. И глядят они по-другому, и улыбаются по-другому. И сам он стал другим. Нарастает восторг, нарастает. Мимо взоры, мимо улыбки! Все приветливы, но где та, что всех приветливее? Нарастает восторг, кипит божья сила; теперь, теперь не обмани, золотая надежда! Мимо руки, мимо лица! – А! Вы ли это, черные глаза, вы ли это, развевающиеся в ночном ветре черные кудри?

– Это ты, Метиона?

– Это ты, Кекроп?

В хороводы! В хороводы! Она с ним – и нет на всем Кифероне ничего, кроме нее. «В горы, в горы!» Где ты, гора? Ты ли это – там, глубоко, озаренная этими светлыми точками? Все дальше и дальше эти точки – вот и совсем исчезли. Чу, какой-то шум, сначала отдаленный, затем все ближе и ближе. Это волны морские с глухим рокотом друг о друга разбиваются. Оно под нами, это волнующееся море: видишь, как оно пенится при свете луны. Пой, Метиона! Нельзя не петь в такую ночь. Пусть наши песни сольются – наши души слились уже давно. Наши души! Но ведь они в этом теплом, душистом ночном ветерке, как в другой, всеобъемлющей душе. Ты знаешь, Метиона? Он мне давно про тебя напевал, этот теплый, душистый ветер; он мне твою душу приносил, а я этого не знал.