При этом Лопаткин также подчеркивал идеологические трудности чехословацкого атеистического аппарата, отмечая, что «диссонансом звучат некоторые тревожащие тенденции в среде научных работников по атеизму». На симпозиуме, как он докладывал, «неожиданно одно из главных мест в дискуссии занял казалось бы давно решенный вопрос о том, как называть нашу научную дисциплину: научный атеизм или религиоведение». Но за этим, казалось бы, «внешне академическим» спором, объяснял Лопаткин, крылось «определенное идеологическое размежевание между сторонниками партийно организованного научного атеизма, который включает религиоведение как составную часть, и сторонниками объективистской, идеологически расплывчатой „науки о религии“ с явным сползанием к позитивизму». Лопаткин подчеркивал, что, хотя на первый взгляд эти дискуссии могут казаться бесконечно далекими от вопросов текущей политики, сходная ситуация наблюдалась незадолго до кризиса 1968 г. и, «как показали последующие события, за подобной позицией может скрываться негативное отношение к марксизму и социализму». Особенно беспокоило Лопаткина то, что «подобные объективистские настроения характерны прежде всего для молодых научных сотрудников и аспирантов». Молодые специалисты по научному атеизму проявляли «нездоровый интерес» к наследию Томаса Масарика, к работам «ревизионистов 1968 г.» и западных социологов и позволяли себе «высказывания такого рода как „надо очистить социологию от идеологии“ и т. п.». Некий чешский коллега даже доверительно сообщил Лопаткину, что «один аспирант Института научного атеизма в Брно подписал „Хартию-77“ и собирается эмигрировать, другой в прошлом году нелегально бежал за границу»917.

Восприятие Лопаткиным сквозь атеистическую призму нестабильной идеологической ситуации в Чехословакии после 1968 г. может многое поведать о том, как тенденции позднего коммунистического периода вынуждали советское руководство пересматривать отношения между политикой, идеологией, религией и атеизмом. В неспокойном политическом климате Чехословакии тех лет – и не только там – религиозность стала восприниматься не только как признак принадлежности к отмирающей духовной культуре, которая постепенно вытесняется из жизни атеистическим просвещением и социалистической обрядностью, но и как политическое выражение оппозиционности по отношению к социалистическому образу жизни. В этой атмосфере чья-либо позиция по академическому вопросу – например, о том, является ли научный атеизм составной частью партийной работы по коммунистическому воспитанию (то есть идеологией) или же академической дисциплиной, изучающей религию (социологией), – приобретала политическое значение. Сам факт, что молодые атеистические кадры стремились очистить социологию от идеологии – и что некоторые из них желали отвергнуть социалистический проект в целом, – делал позицию по отношению к религии и атеизму индикатором политической преданности делу коммунизма.