Первый подход – восприятие Ветхого Завета как книги в полной мере христианской – теряет силу с возникновением признанного корпуса христианской литературы, которая начинает играть для христиан ту же роль, какую древнее Священное Писание играло для иудеев. После этого становится очевидным, что учения, отраженные в Евангелиях и в посланиях Павла, представляют собой новый этап в откровении – и что в образе мысли христиан, таким образом, возникают два Завета: Ветхий и Новый.

Так раннехристианские представления о Ветхом Завете как о христианской книге помогают нам подтвердить то, что мы уже утверждали на основании других свидетельств: в какой-то момент во II веке нашей эры появился Новый Завет, который понимался в том же ключе, что и Ветхий. Конечно, книги, составившие Новый Завет, древнее – послания Павла восходят к 50-м годам – но как корпус текстов, подобный Ветхому Завету, он оформился где-то в промежутке между тем периодом, когда люди еще могли воспринимать ветхозаветный свод книг как христианский – и тем, когда эта идея канула в прошлое, а к Ветхому Завету начали относиться как к преднамеренно дохристианскому (хотя и все еще авторитетному) собранию текстов.

Согласование

Согласование

Четвертый знак того, что именно во II столетии Новый Завет стал походить на Библию, а не на вольно составленный сборник текстов, мы увидим в свидетельстве о согласовании. С ранних времен читатели замечали в Евангелиях противоречия: от легких расхождений в формулировках до серьезных разногласий в повествовании о жизни Иисуса и в том, как рассказывалась сама его история. В главе 8 мы уже читали о том, что предпринималась по меньшей мере одна попытка разрешить проблему, которую эти различия представляли для христиан. Этой попыткой стал «Диатессарон» Татиана (ок. 100–180), где Евангелия были сплетены в единую самодостаточную книгу. «Диатессарон» оказался столь удачным, что его широко использовали в Сирии и два столетия спустя. Для наших практических целей он важен, поскольку показывает, что Евангелия уже обрели значимость (иначе зачем кому-то брать на себя труд по их согласованию?), но не были важны настолько, что их нельзя было менять (иначе как бы Татиану дозволили выполнить такую работу?). А значит, Евангелия все еще воспринимались не как завершенные произведения, а как источник сведений и хранилища рассказов и изречений – и их можно было сочетать [29]. А вот в IV веке, когда Августин начал писать свой труд «О согласии евангелистов» (De consensu evangelistarum), все уже было совершенно иначе, и его произведение – это пространная попытка показать, что Евангелия уже пребывают в согласии друг с другом во всех важных отношениях, а мнимые расхождения между ними иллюзорны.