Итак, с одной стороны у нас те, кто, подобно Спинозе, делает акцент на том, что очень многое в Еврейской Библии появилось довольно поздно. В схеме, которую определил Юлиус Велльгаузен (мы рассматривали ее в главе 2, посвященной еврейским повествованиям), по крайней мере один из источников Пятикнижия, «Яхвист» (источник J), возник еще до эпохи Вавилонского плена, самое позднее в IX–VIII веках до нашей эры. После пленения появился источник P, «Священнический кодекс», и, вероятно, именно его можно связать с трудами Ездры, к которым Спиноза пытался причислить все Пятикнижие. Конечно, эта схема никоим образом не признает, будто хотя бы источник J принадлежал Моисею. Но в те дни, которые я назвал конкордатом, считалось, что этот источник в любом случае достаточно древний, чтобы основы веры в состоятельность Ветхого Завета оставались непоколебимыми. На основании археологических находок библеисты, особенно в Северной Америке, утверждали, что истории, приведенные в источнике J, поистине древние – и, возможно, восходят ко II тысячелетию до нашей эры. К 1960 году, когда вышла в свет влиятельная книга Джона Брайта «История Израиля» [43], можно было, занимаясь написанием подобных работ, считать Ветхий Завет подлинным историческим документом, верно отражавшим древнейшие традиции Израиля. И эта позиция ни в коей мере не была фундаменталистской. Как полагал Брайт, нам было необходимо воссоздать то, что скрывалось за текстом, а не принимать его в чистом виде, но это была позиция консерватора, которую Спиноза почти несомненно счел бы вздорной.

В 1970 году в изучении Пятикнижия произошел радикальный уклон в сторону левого крыла. И в США, и в немецкоязычном мире библеисты начали экспериментировать с теориями: они относили источник J, как и источник P, к эпохе, наступившей после Вавилонского плена, а образ Моисея, представленный в нем, возводили к пророческим фигурам, очерченным, к примеру, в Книге пророка Исаии или в Книге пророка Иеремии [44]. Так «Яхвист», как называли автора источника J, стал деятелем эпохи воссоздания Израиля после Вавилонского плена. О том, что случилось во времена, предшествовавшие плену, Пятикнижие, согласно таким теориям, не говорило совершенно ничего. Этот скептицизм шел рука об руку со склонностью приписывать поздние датировки разным частям Ветхого Завета: Второзаконие рассматривалось не как книга, которую нашел в Храме царь Иосия, а как свод законов для иудейской общины, сложившейся после Вавилонского пленения; а учительные книги, подобные Книге Притчей Соломоновых, уже не свидетельствовали о том, как все обстояло при дворе таких царей, как Соломон и его преемники, а расценивались как произведения, созданные равно так же после Вавилонского плена – как и считалось в XIX веке [45]. Не так давно кто-то даже решил перенести появление почти всей Еврейской Библии в эллинистический период [46] – хотя, вероятно, большинство библеистов воспринимают подобный шаг как слишком радикальный. Но господствовавшее в 1940-х и 1950-х годах представление о том, что возраст Еврейской Библии, так сказать, весьма почтенен – и потому она, хоть и в довольно туманном смысле, вполне достоверна – уже разрушено.