Ступень Хиллари — суровое испытание на выносливость. Быстров считал минуты и нетерпеливо поглядывал наверх. От того, что он не двигался, замёрзли руки и ноги. Рот высох, язык до крови обдирал нёбо. Дышать становилось всё труднее, заканчивался второй кислородный баллон. На периферии зрения роились чёрные мушки, и Быстров боялся, что они затмят весь обзор. Он был совсем близко к скальному уступу, когда сверху начали спускаться. Кто-то отказался от восхождения или уже возвращался с вершины. Снова досадная задержка, единственная верёвка занята. Стиснув зубы, Быстров наблюдал за человеком, который, неуклюже поскальзываясь, опустился рядом с ним. Узнал американца из группы Хаста. Спросил:

— Ты был на вершине?

Американец повернул лицо в огромных зеркальных очках, и Быстров увидел своё отражение на фоне белоснежных гор и бескрайнего лазурного неба.

— Да, был. — И пошёл вниз.

Внутри кольнуло от зависти. Вершина близка, а времени мало. Он не знал, сколько у него в запасе. Он боялся, что не сможет замёрзшими пальцами отогнуть рукавицу, чтобы взглянуть на часы. Он окоченел от холода. Пробка на ступени Хиллари — специфическая проблема последних лет. Как бы тщательно лидеры экспедиций ни планировали графики восхождений, на горе всегда начинался хаос. Слишком много людей. Кто-то стремится вверх, кто-то возвращается вниз, а кто-то уже не понимает, куда ему надо.

Рядом с Быстровым съехал по верёвке альпинист в сиреневом. Мика Хаст, вспомнил Быстров. Ему казалось, прошла вечность с тех пор, как он думал о Мике. Финн прислонился к стене, заторможенно отстёгиваясь от перил. Потом покачнулся и на подгибающихся ногах пошёл прочь. Быстров поймал его за рукав, развернул к себе:

— Мика, ты был на Эвересте? Поздравляю. Ты в норме?

Несколько долгих мгновений они стояли лицом к лицу, затем Мика дёрнул плечом, высвобождаясь, и молча побрёл к Южной вершине. Солнечный свет на секунду померк, погружая Быстрова в глухую непроглядную тьму, и снова вспыхнул. Жирные чёрные мушки плясали перед глазами. Его захлестнула злость. Не на Мику. Он злился на задержки, на неумолимо бегущее время, на собственную слабость. Эта тупая бессмысленная злоба истощала последние силы.

Дунаевский скрылся наверху ступени Хиллари. Солнечные блики ослепляли, Быстров жмурился, смаргивая слёзы под очками. Он замахнулся ледорубом и, вгоняя шипы в отвесную скалу, полез вверх, медленно и грузно. На середине пути повис на верёвках, дыша как загнанное животное. Силы внезапно кончились. Ветер качал его на страховочных ремнях, и Быстрову нравилось это колыбельное покачивание. Мушки слились в сплошную рябь, он закрыл глаза и раскинул руки в стороны. Ненужный ледоруб болтался на запястье. Сквозь звон в ушах он слышал человеческие голоса, но не понимал ни слова. Ему не хотелось напрягаться и переводить, он отмахивался от английских слов, как от надоедливого жужжания. От русских отмахнуться было сложнее. Чей-то противный голос ввинчивался в сознание: