А народу только это было и нужно. Повод собраться и повод сорваться, повод поделиться болью, продемонстрировать себя. Повод попытаться что-то изменить с ощущением безопасности и поддержки: ведь те, кто это организовали, точно знают, что делают. На деле же всех вели одни и те же желания, стремления, и все стекались на одну площадь, потому что не сделай это эти ребята — сделали бы другие. Никакой безопасности и в помине не было, её не существовало в мире вообще, её только продвигало, как красивую иллюзию, государство, а сейчас она же обернулась против него. Государство должно быть человечным, люди должны защищать людей, и сейчас народ был своим государством, защищал сам себя и чувствовал себя в безопасности. А те, кто остался наверху — стали диктатурой.

Безопасности и в помине не было, но кого это теперь останавливало?

И люди приходили. Собирались уже не медленно, а заранее, на площадь стекались сразу группами, с плакатами с лицами погибших друзей и родственников, с корзинами редких живых цветов, искали взглядом кого-то, кого можно было утешить — и утешали. Особняком приходили рослые мужчины с прямой спиной, держались в некотором отдалении друг от друга, вглядывались в толпу. К одному из них подбежала девочка, он взял её на руки и посадил на плечо.

Люди были рядом с друг другом и хотели, чтобы так и оставалось. На площади воцарилась атмосфера единения и спокойствия, веры в свои силы, возвышенного — хотя до сих пор многих тошнило от этого слова — настоящего патриотизма. Единое народное Государство дышало, в груди его билось от восторга народное сердце, оно было живым только благодаря живущим в нём людям. Всё же, в кои-то веке, было живым.

А вот один щупловатый парнишка, пробирающийся сквозь толпу живым особо не выглядел. Он пришёл без плакатов, неброский, незаметный. Сутулился, оглядывался, слонялся. Сам не понимал зачем пришёл, но узнал о митинге едва ли не в последний момент — тут же сорвался с места, на ходу натягивая одежду. Люди на него не оборачивались, не замечали, считая своей частью — такой же венкой, капилляром или сосудом израненного сердца. Он не выглядел так, как будто ему нужна была помощь, прятался от колючего мира за чёрным коротким пальто и совал руки в карманы.

Парнишка наблюдал, как на площадь стекаются новые люди, немного нервничал, сжимал до боли кастет в кармане и тоже не понимал, зачем взял. Наверное, всё же осознавал, что митинг может прекратить быть мирным. А собирающиеся это понимали? Парнишка уверен не был, потому сглатывал, видя щуплых девчонок-ровесниц или даже младше. С уважением косился на тех, что постарше и с непониманием — на детей. Пока слонялся по толпе, на считал больше десятка школьников и ныло где-то в районе сердца собственного.