Сердце Томкина, как молот, колотилось в груди, и что-то сжимало его живот все сильней, сильней.

— ... лучше сядьте и делайте, что я сказал.

— Что? Что?

— Сядьте, Томкин. Он скоро будет здесь.

— Здесь? Кто?

— Сайго. Ниндзя.

Свет был погашен, и лицо Томкина блестело в тусклом свете, проникающем сквозь окна.

— Значит, они не справились с ним?

— Думаю, что нет.

— А как же все эти люди — там, внизу? — Томкин думал о них как о первой линии обороны. Не могла же она быть прорвана так быстро, так легко.

Николас неправильно истолковал его слова.

— Вы меня удивляете. Это была не моя идея. Здесь должны были встретиться только я, вы — и он. Эти люди ни в чем не повинны.

— Выходит, — Томкин направился к окну, опасливо глядя на Николаса: ниндзя предупреждал, что Николас может пойти вслед за ним, — что мы — вы, я и этот фараон — виноваты. Николас не шелохнулся.

— Нет. Здесь, на Олимпе, трудно говорить о чьей-то вине. Когда вы смотрите на людей с такой высоты, их черты расплываются и все они становятся на одно лицо — как муравьи. Одним муравьем меньше — какое это имеет значение для истории? Не стоит и думать о таких пустяках.

— Ты сошел с ума, — пробормотал Томкин. — Не понимаю, о чем ты говоришь.

“К сожалению, — подумал он, — я это прекрасно понимаю”.

Томкин сжал виски руками и плотно зажмурил глаза, отгоняя от себя яркие образы. Гелда и та девушка. Ненависть струилась по его венам как яд. Кровь яростно стучала в висках. Как она могла... Он просто наказал ее, она этого заслужила. Мысли стали отчаянно путаться в его голове.

Чем кончилось невинное детство? Крашеные яйца на пасху, школьные танцевальные вечера, безмятежные летние дни, когда девочки выходили из моря как бронзовые русалки. Все это осталось только на выцветших фотографиях, безвозвратно похищено фотобумагой, развеялось как дым, как видения наркомана.

— Ты сказал, он скоро будет здесь, — Голос Томкина дрожал от волнения, и ему пришлось прокашляться. — Что ты собираешься делать?

— Сядьте. Я хочу, чтобы вы были подальше от окна.