И они пошли... Картинки становились все более резкими, Молчун вспомнил поезд, вспомнил незнакомый город, вспомнил Себастьяна в длинном желтом пальто. И люди – человек в черном, человек в большом кабинете, его охрана, люди в гостиничном номере, девушка в белых джинсах... Все они в конце концов оказались мертвы. И Молчун был рядом, когда они умирали. Что он там делал?

Его тело в кабине лифта оставалось спокойным, сильные руки неподвижно висели, глаза смотрели перед собой. И только его мозг заходился в беззвучном крике, мечась внутри черепной коробки, сжимаясь от проявляющихся картинок недавнего прошлого. Почему в руках у него были пистолеты? Почему потом приходилось менять обоймы? Желтые круги перед глазами – отражения зрачков Себастьяна – не давали ответа. Просто был отсчет. Один. Два. Три. Или обычный хлопок ладоней.

Вскоре Молчуну не стало хватать воздуха. Зато соленой влаги было в избытке, его словно прорвало, словно сэкономленные за всю жизнь слова преобразовались в слезы и стекали сейчас по щекам. Слезы – запоздалое оплакивание никчемной жизни.

Молчун знал об этом наверняка. В панике он пытался вызвать образ мертвого брата, чтобы услышать его голос, и успокоиться, и понять, что все это только кошмарный сон...

Однако брат не появлялся, не говорил, и стало понятно, что брат ушел навсегда – а вместо него в голове Молчуна разъедающей мозг кислотой стала разливаться картина давней летней ночи на юге Чечни, когда к Молчуну подошел такой же контрактник и сказал, что есть проблемы, и сказал, с кем, а Молчун пошел разбираться и увидел в приехавшем из Моздока офицере своего старшего брата, а брат сказал, что чечен, дом которого Молчун с корешами почистили накануне, теперь свой чечен, а значит, нужно все вернуть. И Молчун сказал брату: "Шутишь". А брат сказал, что нет. Кореша Молчуна попросили его еще раз побазарить с братом, и они вышли в сумерках на окраину села, и они говорили, и брат сказал, что предложение Молчуна не прокатит, потому как дело политическое, и что даже придется, быть может, кого-нибудь из корешей посадить, потому что чечен очень нужный.

А Молчун сказал: "Тебе кто важнее – родной брат или чечен гребаный?!" А брат сказал, что Молчуну уже пора жить своим умом, а не слушать всяких придурков, не повторять чужие глупости... А Молчун сказал, что это не ответ. И брат обозвал его в сердцах моральным уродом и – что особенно странно – треплом, и отвернулся в степь, а Молчун в ярости выхватил пистолет... Брат обернулся, словно увидел затылком "ствол". А Молчун испугался, хоть напугать-то хотел брата, не себя. Молчун испугался, дернулся... И брат отшатнулся от него с дыркой во лбу.