Сэм Монкрифф в свою очередь взял слово.

— Конец восьмидесятых — тогда в Конгрессе было несколько слушаний насчет глобального потепления, на которые никто не обратил внимания… Еще Монреальские соглашения по хлорофторуглеродам — если бы их приняли, добавив серьезные поправки насчет СО₂ и метана, то сегодня все выглядело бы намного лучше. Скорее всего, плохой погоды мы бы все равно не избежали, но она не была бы настолько плохой. Конец восьмидесятых, определенно. Я закончил.

Рик Седлеттер, встав, буркнул:

— То же, что Грег, — и сел на место. Встал Питер Виерлинг.

— Может быть, это лично мое мнение, но мне всегда казалось, что если бы персональные компьютеры появились в тысяча девятьсот пятидесятых, а не в тысяча девятьсот семидесятых, это бы сэкономило всем кучу времени. Ну да чего уж теперь…

Он сел. Встал Сарыч.

— Я думаю, все было потеряно вместе с Лигой Наций в двадцатые годы. Идея была отличная, и только США со своим совершенно дебильным упрямым изоляционизмом загубили все на корню. Первые дни авиации тоже могли бы дать гораздо больше шансов — крылья над всем миром и все такое… Ужасно жаль, что Чарльзу Линдбергу [55] так нравились фашисты. Я закончил.

Жоан поднялась с места.

— Тысяча девятьсот сорок пятый. Организация Объединенных Наций могла бы построить все заново. Она пыталась, было несколько очень неплохих деклараций, но им так и не удалось довести дело до конца. Жаль. Я закончила.

Встал Джо Брассье.

— Я согласен с Жоан насчет тысяча девятьсот сороковых. Мне кажется, что человечество так и не оправилось до конца после лагерей смерти. И после Хиросимы. После нацистских лагерей и атомной бомбы стал возможен любой ужас, и больше нельзя было быть ни в чем уверенным… Люди так и не выпрямились после этого, с тех пор они всегда ходили пригнувшись, дрожа и испуганно оглядываясь. Иногда мне кажется, что я бы предпочел бояться неба, чем бояться других людей. Может быть, дело даже и стоило того — заиметь плохую погоду, но при этом избежать ядерного Армагеддона и геноцида… Я не отказался бы обсудить это с вами позже, профессор Логан. Пока что я закончил.

Затем высказалась Эллен Мэй:

— Я? Если уж кого-нибудь обвинять, то я обвиняю Колумба! Пятьсот тридцать девять лет угнетения и геноцида! Я обвиняю Колумба и еще того ублюдка, который выдумал магазинную винтовку. Вы никогда бы не услышали ни о каком эф-шесть на этих равнинах, если бы здесь по-прежнему паслись бизоны… Но все это я уже не раз говорила, и я закончила.

Встал Эд Даннебекке.

— Как ни забавно, но мне кажется, что во время Французской революции была очень хорошая возможность, но они упустили ее. Европа потратила следующие два столетия, пытаясь сделать то, что Революция в тысяча семьсот восемьдесят девятом году держала в своих руках. Но стоило им начать эти свои публичные обвинения, вляпаться во всю эту мерзость… Черт подери, когда во времена чрезвычайного положения по кабельному телевидению начали показывать эти треклятые публичные обвинения, я сразу понял, что режим потерял свою хватку! Давайте, скормите их всех мадам Гильотине, и Революция пожрет своих детей, это уж как пить дать… Да, запишите за мной: тысяча семьсот восемьдесят девятый. Я закончил.