– Черт рогатый, вот влип так влип… алло! Послушай, Лалла, тут разве играют рэйв? Лопухи, олухи паршивые…
– Какого хрена он тут делает в наушниках?
Второй голос не такой водянистый, но какой-то матовый, запотевший, дымный, словно скрытый в густом тумане. Он звучит между далеким биением музыки и голосом, говорящим по сотовому.
– О Тассо… какого хрена он тут делает в наушниках?
– Отвяжись от меня, Мизеро… я-то почем знаю? Может, он вышибала…
– У него система, как у звукооператора…
– Ну, так он, поди, и есть звукооператор… алло, Лалла? Ты меня слышишь? Черт, Тассо… она отключилась! И кто нам теперь скажет, где играют рэйв?
– Давай спросим у звукооператора…
– Вот хорошо придумал… спрашивай и вали к черту… Алло, Лалла?
– О Тассо… он не звукооператор, он потрясный торчок, говорит, у него есть что покурить. Какого хрена он тут делает в наушниках…
Как только история мне наскучит, как только я перестаю ее понимать, нажимаю на кнопку смены частот и двигаюсь дальше. И так всю ночь – ведь если ты не видишь света, все равно, когда спать, днем или ночью. Я прочесываю темноту, натыкаясь время от времени на тихий рокот других сканеров, пересекающихся с моим. Не я один слушаю голоса города.
Устав, выключаю систему.
Тишина. Только нежный лепет тишины, от которого чуть-чуть звенит в ушах.
Только Чет Бейкер поет «Almost blue».
Я голый, мне холодно.
Я смотрю на свое отражение в красной луже, которая натекла под койку, и вижу, что зверь все снует и снует у меня под кожей, искажая лицо. Поднимаю с пола чуть надколотую маску, упавшую со стены, длиннолицую африканскую маску, и надеваю ее, чтобы больше не видеть зверя.