Он оцепенел. В другое время я бы испугался, что его хватит удар, но теперь почему-то мне верилось в это с трудом.

Я тряхнул бумажку, чтобы она развернулась, и показал её Гансу-Улофу. Это было письмо на бланке министерства юстиции, адресованное профессору Гансу-Улофу Андерсону.

«По распоряжению министра юстиции заключённые, отбывающие наказание за правонарушения, не связанные с физическим насилием, приговорённые к срокам более десяти лет и уже отбывшие более половины этого наказания, будут к первому декабря отпущены под надзор»

«По распоряжению министра юстиции заключённые, отбывающие наказание за правонарушения, не связанные с физическим насилием, приговорённые к срокам более десяти лет и уже отбывшие более половины этого наказания, будут к первому декабря отпущены под надзор»

– прочитал я вслух. – И твой добрый друг Сьёландер пишет при этом:

«Это касается и твоего зятя Гуннара Форсберга в Стокгольмской тюрьме. Я решил предупредить тебя об этом, памятуя, с каким остервенением он набросился на тебя во время похорон Инги».

«Это касается и твоего зятя Гуннара Форсберга в Стокгольмской тюрьме. Я решил предупредить тебя об этом, памятуя, с каким остервенением он набросился на тебя во время похорон Инги».

А ведь хорошо, небось, иметь такого заботливого и предупредительного друга, а? Распоряжение министра, как я выяснил, вышло первого ноября, а это письмо датировано третьим ноября. Таким образом, оно дошло до тебя за неделю до твоего слезливого визита ко мне в тюрьму.

Я бросил письмо на столик у дивана. Ганс-Улоф уставился на него, открывая и закрывая рот, как рыба, которую вынесло волной на берег.

– Но как… откуда?..

– Не ты освободил меня по моему требованию, ты просто знал, что я буду освобождён, и начал мне вешать на уши свои лживые истории. – Я снова поднял пистолет и навёл его на этого мерзавца. – Так что теперь твой черёд отвечать на мои вопросы так, чтобы твои ответы меня устроили, иначе я размажу твои церебральные нервные ткани по всему ковру. И первый вопрос: где Кристина? И не приведи Господь тебе ответить, что её нет в живых.

Ганс-Улоф вздохнул обессиленно, как человек, истекающий кровью. Его пальцы сцепились так, что побелели костяшки. Он таращился на край стола, на письмо, на унылый коричневый ковер на полу, на подоконник с запылёнными растениями, и не говорил ни слова.

– Сколько раз я ей говорил, чтоб она не расхаживала в таком виде, – горестно прошептал он.

И снова замолк. Стискивал пальцы. Смотрел в пустоту. Пыхтел.

– Я всегда говорил ей: накинь на себя что-нибудь. Но она не слушала. Только посмеивалась надо мной. – Последовал тяжёлый выдох, который, казалось, привёл в движение неудержимый словесный поток. – Она всегда любила бегать нагишом, с раннего детства. Инга даже поощряла это. Что летом, что зимой. Мол, укрепляет защитные силы организма. И это верно. И поначалу это было безобидно, пока она была ребёнком… Но чем старше она становилась, тем больше походила на свою мать…