Одним из моих первых, ещё полученных от Мортенсона, клиентов, кстати сказать, был не кто иной, как АО «Рютлифарм». Люди в шведском представительстве остолбенели, когда я продемонстрировал им свой прием с магнитом. К моему собственному удивлению, я испытал что-то вроде удовлетворения, увидев, как рухлядь производства фирмы «Рейнолдс» выброшена на помойку.

Затем я по приглашению головного офиса летал в Базель. Сам доктор Феликс Хервиллер, председатель правления, собственной персоной пожелал со мной поговорить. Беседа в его просторном, со скупой строгостью обставленном кабинете продлилась почти три часа, и всё это время мы больше говорили о махинациях в фармацевтической промышленности, чем об условиях моего назначения. Швейцарец, аскетического вида человек под шестьдесят с редкими седыми волосами, оказался хоть и жёстким, но вызывающим симпатию бизнесменом, а то, что концепция Хунгербюля о «химическом управлении повседневной жизнью» была для него за пределами приемлемого, окончательно расположило меня к нему.

Я вернулся оттуда с поручением, которое заставит меня в ближайшие годы объехать весь мир и обойдётся АО «Рютлифарм» в миллионы. Швейцарских франков, заметьте. И изрядная их доля потечёт в мои карманы.

После возвращения из Базеля я сводил Биргитту в ресторан ратуши и там за главным блюдом нобелевского меню сделал ей брачное предложение. Было бы неоригинально прекрасно, если б я сказал, что она его приняла. Но нет, к сожалению, не приняла. Она попросила себе время на раздумье, как минимум один год. Она была скупа на объяснение причин, но мне кажется, я понял, что она ещё не совсем преодолела боль расставания со своим мужем – портрет которого, впрочем, в ответ на моё соответствующее замечание она испуганно убрала.

Кристина так и не согласилась вернуться. Она твёрдо решила остаться в Виммерби и заботиться о своей бабушке, пока та жива. И мне кажется, это может продлиться ещё довольно долго. Со школой там, кажется, всё получилось. Её отец со скрежетом зубовным дал своё согласие на её перевод туда и ежемесячно посылает деньги, так что им там больше не приходится довольствоваться одной бабушкиной пенсией. О том, что я ей тоже посылаю кое-что, она ему наверняка не докладывает.

Что касается самого Ганса-Улофа, я больше не рассматриваю его в качестве члена моей семьи. Я бы даже заявил на него, но Мортенсон только отмахнулся: это ничего не даст, поскольку ничего юридически подсудного при этом не произошло.

– Ну, поднял он одеяло, Гуннар, – объяснил он мне. – А больше ничего. В принципе он без проблем мог отговориться тем, что вышло недоразумение. Меня удивляет, что он этого не сделал.