«Выхода нет! — кричал он на всю аудиторию. — Это — подлинный девиз всей психологии».

Выхода нет.

Впервые Томас до конца понял, что имел в виду этот человек. Впервые он до конца понял Нейла Кэссиди. Нейл был сталкером [47] — немногим более презренного болвана в том, что касалось психических расстройств. Простым человеком, одержимым навязчивой идеей. Ручным. Маниакальным. Высокоорганизованным. Определенно психопатичным...

Расколоть его не представляло особого труда. Его можно было объяснить с любых точек зрения: социокультурных, научных, гуманистических, мотивационных...

Дурак, подумал Томас. Дурак! Полный кретин! Как мог он не заметить этого?!

Он посмотрел на чистый от пыли квадрат, где когда-то стояла его медная настольная лампа. Он почти видел, как Нейл склонился над ней, выводя свои каракули  www. semanticapocalypse.com на зеленом стекле. Почти видел его улыбку, искривленную злобным наслаждением. Нейл упивался знанием того, что другим только еще предстояло узнать, будь то черты характера, профессиональные или женские качества. Ничто не заводило его больше иронии. В колледже он достиг настоящего искусства, никого не обхаживая так, как тех, кто сам выставлял себя дураком. Томас тоже включился в эту игру — правда, с большой неохотой. Присутствовать при самообмане означало знать кого-либо лучше, чем он знал сам себя. И, хотя в каком-то смысле Томас превратил эту игру в профессию, он находил ее гораздо более тревожной, чем утешительной. Забавляться иронией было то же самое, что забавляться уязвимостью остальных, вышучивая их ранимые места. Поскольку все, включая Нейла, были такими же личностями, как все прочие, вышучивать уязвимые места прочих в равной степени означало вышучивать и собственные уязвимые места. Вот в чем был смысл. Томас понял, что Нейл играет в эти игры, чтобы развивать в себе чувство неуязвимости. Величайший в мире самообман.

Томас пытался как-то заговорить с ним на эту тему, но одной из особенностей слепоты Нейла было то, что он считал себя всевидящим. Он никогда не переставал играть, никогда не переставал самодовольно ухмыляться над чужой забывчивостью, над правдой, скрытой именно там, где она была на виду у всех, — над заигрывающей женской улыбкой, над озадаченным молчанием друга...

Томаса пробрала дрожь. Он повернулся налево, к своему изношенному, вытертому постеру земной поверхности. Впадины и преломленные светотени на темных массивах. В продолговатом пятне света он заметил нарисованный фломастером маленький крестик... Но как?

«О боже мой...»