Мэр, для которого название Сан-Рокко было проклятием и кошмаром всей жизни, чувствовал молчаливое требование людей вокруг назвать имена. Но не Дедушки и не дорогого дяди Клаудио, в этом он был уверен. Никто представить себе не мог, чтобы отказаться от дохода, который им приносила маленькая сделка его племянника Энрико с нацистами. Ни одна семья не желала слышать о подробностях несчастливого брака праведницы тёти Беллы, как не желала замечать грязь продажности под собственными ногтями. «Мы предпочитаем возлагать вину на наших политиков и крупных бизнесменов, — размышлял Примо и впервые с тех пор, как был мальчишкой, взмолился: — Владыка наш небесный, пожалуйста, ради моего города, который я люблю, ради всех нас, пусть всё это кончится здесь, не пойдёт дальше».

После долгой паузы, в надежде на какое-нибудь чудесное вмешательство, не позволившее бы ему продолжать, граф снова заговорил:

— Доменико Монтанья, человек, убитый несколько недель назад на свиноферме консорциума Нерруцци, — спокойно сказал граф. — Он был одним из тех, кто ответствен за происшедшее в Сан-Рокко. Думаю, это стало мучить его. И его сын, человек, которого на прошлой неделе нашли забитым до смерти, он был племянником двоих других. Первого судью, который пытался возбудить дело против консорциума Нерруцци, заставили закрыть дело.

Магистрат услышал звон колоколов, как обычно чуть вразнобой. Три часа, время ланча давно прошло. «Слава богу, — подумал он. — Мне хватило мужества сделать то, что был должен сделать, — и даже больше. С чистой совестью…»

— Там были ещё другие, но прежде чем… — сказал граф. — Я бы хотел спросить… на случай, если не…

Он в первый раз за всё время слушания повернулся к Муте и, бессильно опустив руки, стоял в молчаливом ожидании. Узкоплечий и прямой, он напомнил Шарлотте кипарисы вдоль дороги к вилле «Роза», а ещё таким ей виделся священник, стоявший под дулами убийц. Ей хотелось верить, что граф просит прощения за всех них, за каждого в этом идеальном городе, чьё молчание о происшедшем в Сан-Рокко сказало немой женщине: ты не нашей семьи, не нашего племени, ты сама по себе.

При каждом новом факте, упоминавшемся графом, глаза Муты вспыхивали. Она глубоко вдохнула, и зал замер в ожидании. Но слов не последовало, хотя уголки её губ дрожали от усилия. В своём молчании она слышала пронзительный крик мамы, видела её, крупную женщину с сильными руками, оттого что приходилось постоянно месить тесто для хлеба, которая отбивалась и кричала, и она закрыла глаза, зажала уши — чего бы ни увидела, чего бы ни услышала, молчи. Они уничтожили все слова, которые помнила Мута, все слова со стен подвала взлетели на воздух вместе с костями, перчатками, обувью, камнями, землёй, деревьями-пугалами. Все газетные статьи о Сан-Рокко были сорваны со стен подвала, пока она ждала, — для того, кто вытаскивал её оттуда. Она была там, в подвале, пока вонь, шедшая сверху, не стала невыносимой, она была испугана, никому не доверяла и потому однажды покинула подвал и потерялась.