Потом мать ясно дала мне понять, до какой степени я разочаровал ее. Сидя на диване и прижимая одну салфетку к рассеченной губе, а вторую — к рассеченной брови, я слушал длинный-предлинный список своих преступлений, а когда она вынесла мне окончательный приговор, не выдержал и зарыдал.

— Учти, теперь я глаз с тебя не спущу, Би-Би, — пообещала она.

И я вижу их — глаза моей матери, точно бдительное всевидящее око. Я ощущаю ее взгляд, будто свежую татуировку, будто ссадину на обнаженной коже. Порой я представляю ее глаза, синие, как синяк, как больничный халат, как выцветший синий комбинезон заключенного. Они ставят на мне метку, от которой никуда не деться, — это метка моей матери, метка Каина, и смыть ее невозможно.

Да, я безумно разочаровал ее. Во-первых, своей бесконечной ложью — словно, открыв правду, я избавил бы себя от того, что она со мной сделала. Во-вторых, своими бесконечными неудачами (безнадежными попытками стать лучшим в классе и хорошим сыном для нее, то есть жить так, как хотела она).

— Пожалуйста, мама!

Мне было больно дышать; впоследствии выяснилось, что у меня сломаны два ребра. Нос тоже был сломан; вы и сами видите, что он не совсем прямой. А если хорошенько приглядеться, то у меня на губах еще можно различить маленькие шрамики — тонкие, как нитка, неровные стежки, словно сделанные школьником на уроке труда.

— Тебе некого винить, кроме себя самого, — заявила она, словно лишь слегка, по-матерински меня отшлепала за какой-то ерундовый проступок. — Так, теперь что там у тебя с этой девчонкой?

— С какой девчонкой? — совершенно машинально отозвался я.

Мать поджала губы и так кисло усмехнулась, что по спине у меня точно ледяным пальцем провели.

— Не строй из себя святую невинность! Мне-то ясно, что было у тебя на уме, когда ты преследовал ту слепую девчонку!

Неужели это миссис Уайт нажаловалась? А что, если мать пробралась в мою темную комнатку? А если кто-то из ее приятельниц намекнул, что, дескать, видел меня в городе с фотоаппаратом в руках?

Нет, она и так все уже знала. Знала, и все. Как всегда. И о том, что я фотографировал Эмили, и о надписи на парадной двери Особняка, и о прогулах в школе, которые продолжались несколько недель подряд. А может, и о моей Синей книге? Меня вдруг охватила тревога. Неужели она нашла Синюю книгу?

У меня даже руки затряслись.

— Ну и чем ты можешь оправдаться?

Что-либо объяснять было бесполезно, и я проблеял:

— Пожалуйста, ма, прости меня. Мне очень жаль…

— Что там у тебя с этой слепой девчонкой? Чем вы с ней занимались?

— Ничем. Честно, ма, ничем. Я даже никогда т-толком с ней не разговаривал.