— Послушайте, Эстер, окажите мне услугу.

— Да, мэм?

— Возьмите эту чашку, вот ту, что на подносе. И выпейте ее содержимое. Можете мне поверить — ничего с вами не случится.

— Как скажете, мэм.

Эстер берет чашку и пьет. Затем бодро и успокоительно машет рукой.

Она улыбается.

— Все, что я прошу, — подумайте. Не более того.

Я снова в кабинете своего опекуна. Времени, похоже, около одиннадцати вечера — точно не скажу. Я сижу здесь уже час, хотя предпочла бы оказаться где-нибудь в другом месте.

Но такого не существует.

— Прошу вас поверить, — говорит опекун, — в искренность моих чувств. Иначе бы я с вами на эту тему не заговаривал.

Когда он час назад возник у меня на пороге, я с первого взгляда уловила в нем какую-то перемену, суть которой сразу не поняла. Только потом до меня дошло: вместо старого черного одеяния появился вполне современный костюм — белый пиджак и галстук, завязанный морским узлом.

Боюсь, мне больше по душе старый грач.

Обратила я внимание и на его нервозность. Он то и дело прикасался пальцами к своим пожелтевшим зубам.

Желтым, как клавиши спинета, который я как-то видела в дуврском доме своей тетушки.

Он говорит об Истон-Холле. О том, что хранится в его сундуках, ящиках, на чердаках. И все это будет моим, заключает он.

За мной в жизни ухаживали трое мужчин. Первый — мистер Ричард Фэрье, со своими стихами и прогулками по розовому саду. Он мне очень нравился. Затем Генри. За него я вышла замуж. И теперь вот этот седовласый пожилой мужчина со своим скрипучим голосом и натянутой вежливостью.

Человек, чьи особенности папа отметил бы в одно мгновение, описал по привычке в какой-нибудь из своих книг и, тоже по привычке, беззлобно высмеял.

— Обещайте лишь подумать над моим предложением, — сказал он, гладя меня по руке.

Ни о чем таком я думать не собираюсь.