Вот кого мы встретили на станции.
Вчерашнее, наконец, цепляется за что-то в сознании — за это имя, погоняло — и мне таки удается его удержать… несмотря на яростную, режущую, осколочную боль под черепом… удержать и подтащить ближе… Да… Вот мы всей толпой стоим на перроне, орем, ржем и не стесняясь окружающих дохлебываем из горла — и тут нас окликают. Их двое, и они тоже, кажется, уже оба хорошенькие. Лысый Русел и этот самый Зеленый.
Парень, странноватый, как и его кликуха — вечно с таким видом, будто мыслями он отсюда далеко… С ним, в отличие от Ника, мы почти не знакомы — но вчера у меня почему-то создалось впечатление, что он меня знает лучше, чем я его. Почему-то у меня в памяти осталось, как он смотрит на меня и заговаривает со мной — и мы о чем-то говорим… а потом оказывается, что все мои, галдя, толкаясь и распугивая окружающих, грузятся в электричку, а я, Ник и этот Зеленый шагаем на маршрутку, затаривая по дороге (тут же, на станции, в магазинчике) какого-то пойла…
И мы едем сюда, а потом сидим здесь, на этой кухне, час за часом, до темноты, до глубокой ночи, пакуясь, допивая, отправляясь за добавкой и пакуясь дальше — и непрерывно говорим. Все время. Все трое. Перебивая друг друга. Нещадно дымя, непрерывно пасуя друг другу чью-то зажигалку… О чем? Это я восстановить сейчас не в силах — но я отчетливо помню собственное лихорадочное стремление выговориться, мучительное ощущение освобождения: тебя прорвало, из тебя непрерывно течет (что-то гнусное, накопившееся, что невозможно больше носить в себе — ты изливаешься, как фурункул гноем) — течет, течет, течет и все никак не кончается…
Что-то произошло вчера, что-то между нами троими — нас всех прорвало одновременно; нас троих словно замкнуло, закоротило и несколько часов трясло в судорогах и искрах. Может, дело в бухле, в его диком количестве, может, это пьяная аберрация — но у меня осталось, оказывается, ощущение полного, небывалого, захватывающего взаимопонимания, какой-то последней, ледяной ясности и глухой безнадеги…
А потом он уходит, пропадает — Зеленый, и мы с Ником остаемся вдвоем, в совершенно уже невыносимом чаду, пьяном поту и сумасшествии, и продолжаем говорить, срываясь на крик, пить и дымить, и задетое моим неверным движением приспособленное под пепельницу блюдце летит на пол, а Ник придвигает — «Все равно он дезертировал…» — Баксов высокий стакан, куда я кидаю незатушенный бычок и потом долго слежу за идеально вертикальной струйкой белого дыма, привычно и невменяемо констатируя: кадр!..
А потом…