Лицо этой женщины стало еще серьезнее. Как будто она говорит что-то очень важное и очень хочет, чтобы ей поверили. С Эстер такое бывало. Когда она лгала и знала, что это ложь, но знала и то, что признаться в этом будет еще хуже.
— Пожалуйста! Ради ребенка. Ради вас самих. Вам должно быть очень тяжело. Пожалуйста, отзовитесь! И позвольте вам помочь.
Камера снова перешла на телерепортера.
Эстер думала, что должна злиться на эту женщину за ее слова, но не могла понять, что она на самом деле сейчас испытывает. Как будто злость, которую она от себя ожидала, присутствовала, но смешалась с еще каким-то чувством, которому Эстер названия не знала, и в итоге все получилось уже не так. И это новое чувство, похоже, собиралось только усиливаться. Она не знала, что это было, но ей это не понравилось. От всего этого ей становилось грустно. А это было плохо.
Не зная, что делать, и желая избавиться от этого ощущения, она закричала на телевизор. И еще долго продолжала кричать.
Ребенок окончательно проснулся. Эстер чувствовала это в своей голове и не могла точно сказать, кто из них двоих сейчас орет громче. Наконец она умолкла, предоставив ребенку кричать одному. Она тяжело дышала, как после долгого бега или напряженной работы во дворе. А ребенок продолжал вопить.
Ребенок продолжал плакать.
Женщина на экране исчезла, и в новостях стали показывать что-то другое. Эстер встала, подошла к ребенку, взяла его на руки и посмотрела на него. Она не испытывала ни любви, ни злости — это было совсем другое чувство. Которое появилось в ней, когда говорила та женщина. Которому она не знала названия. Которое она ненавидела.