Однако это было всего лишь быстротекущим наваждением. Мой внутренний наблюдатель, беспощадно трезвый и убийственно равнодушный к вооруженной романтике, одолел минутную слабость. Я вернулся к отстраненному наблюдению. Молитва преобразила Абу Абдаллу. Лицо сделалось суровым и в то же время необычайно, по-детски, ясным. Очень трудно представить себе подобное сочетание. Как будто человек в последнюю минуту своей жизни дает кому-то полный отчет о ней и знает точно, что приговор будет оправдательным, а судья — справедливым. Мощь, электрическая сила исходила от его лица. Невидимая, но ощутимая. Пронизывающая, слепящая. Черты разгладились и отвердели, как у мертвого, но в то же время оживились, утратили обычную неподвижность маски. Можно было сравнить его лицо с телеэкраном, по которому проносилась вереница пестрых и волнующих образов, хотя ни один мускул не шевелился. Еще лицо Абу Абдаллы напоминало книгу, точнее — ее отражение… Я вспомнил: Томас рассказывал, что Коран изучают умом, постигают сердцем, записывают в книгу, но он не есть что-то вещественное, как бумага или переплет. Коран — проявление самого Аллаха, точнее, он — это Коран. Можно сказать, что сквозь лицо Абу Абдаллы проступали как бы строчки, вереницы письменных знаков, которые были, однако, не буквами алфавита, не иероглифами, но чем-то совершенно другим. Даже фигура Террориста Номер Один преобразилась, стала бестелесно-воздушной. Словно белый бесформенный балахон был пуст изнутри, легок — вот-вот, и взлетит. Или вообще нет ни тела, ни одежды — только материализовавшийся сгусток энергии. Так показалось. Преображение откровенно напугало меня. Я чувствовал бы себя спокойнее, если бы он, как шаман, принялся камлать, заламывать руки в трансе. Но ничего подобного не случилось. Движения точны, собранны и строги. Возможно, я не совсем еще оправился после ранения, был слишком восприимчив психически… Мулла Омар в Хаммарате — обыкновенный старый комик, истеричный и визгливый. Банальный Геббельс. Абу Абдалла — не знаю, как сказать… Может, великий актер, может, душевнобольной, а может… Могу поклясться, в нем не было ни капли лжи в тот момент, ни капли фальши! А насчет всего остального…

После намаза не отправились, как обычно, есть. Рядом с Абу Абдаллой на возвышении, с которого он руководил молитвой, появился шейх Халиль. Я мог разглядеть его в подробностях, «легендарного комдива». Халиль ибн-Исхак: сухопарый, хромой, длиннорукий. Перебитый, свернутый набок нос, борода торчком, несколько глубоких уродливых шрамов на лице и шее. Из-за шрамов лицо кажется склеенным из кусков, как маска. Брови сожжены дотла. Белые полосы вместо бровей. Старый, потрепанный коршун, опасная хищная птица. Абу Абдалла кивнул ему, как бы давая разрешение, и тот заговорил. Хриплым, таким надтреснутым голосом, словно ему суровой ниткой сшили разорванные связки. С трудом, но громко, выскрипывая, выкаркивая слова. Муджахиды внимательно слушали. Видно было: уважают Хали-ля, но командиром признают одного лишь своего имама. Шейх — правая рука, орудие. Не больше.