Телесного цвета наушник у Кагана тоже имелся, крохотный, незаметный в сгустившихся сумерках. В складках парки скрывался миниатюрный микрофон, однако гарнитура уже пятнадцать минут безмолвствовала. Разумеется, преследователи сменили частоту, чтобы он не подслушал, как его собираются ловить.
Изо всех сил стараясь слиться с толпой, Пол напрягал слух и зрение, оценивая обстановку и замечая все и вся: христославов, мерцающие огни в витринах и в кронах деревьев, галеристов, предлагающих прохожим кружки с обжигающе горячим какао. Он искал способ уйти от погони, понимая при этом, что, если выведет преследователей в безлюдный переулок, шансов на спасение не останется.
Не только у него самого, но и у другого, укрытого сейчас полой его куртки.
Пол почувствовал, как тот шевельнулся. Испугавшись, что задушит объект, он потянул застежку молнии, впуская под куртку свежий воздух. Если оттуда и доносились какие-то звуки, Пол ничего не слышал — все перекрывали уличный шум и песнопения. Зато и в толпе никто не различит и не заметит, что спрятано у него под паркой.
«Мы — восточных три царя…»[2]
«Да, все правильно, очень даже с востока», — подумал Каган. Ладанный запах смолистых поленьев вызвал в затуманивающемся сознании мысли о дарах, принесенных тремя волхвами младенцу Христу: ладан — как священнику, золото — как царю и смирну, бальзамирующую благоуханную смолу, — как обреченному на смерть…
«Нет, это не про того, кто скрывается у меня под курткой, — перебил сам себя Каган. — Клянусь Богом, я сделаю все, чтобы уберечь его от гибели».